Беленькие, черненькие и серенькие
Шрифт:
— Никогда не забываю; готов повторить и повыше кому.
С того времени городничий и рвёт, и мечет, и кипит гневом на Пшеницыных. Ещё более разожгли его следующие случаи. На другой день в церкви у обедни Прасковья Михайловна стала впереди городничихи, а после обеда проехала мимо окон её на лихом сером рысаке, в новых щегольских дрожках. Мелькнула молнией, и сердита и блистательна, да ещё обдала городничиху, будто в насмешку, облаком пыли.
— Купчиха лезет вперёд! Я всё-таки начальница города, — говорила жена городничего. — Воля твоя, это афронт [203] . Я этого не потерплю, я напишу к моей благодетельнице. Как хочешь, Герасим Сазоныч, ты у меня упеки её в тюрьму, чтобы не хвалилась; не то разведусь с тобой.
203
Афрóнт — посрамление.
Выжидая случая подкосить Максима Ильича, как говорил Поскрёбкин, он продолжал безбоязненно свои подвиги. Так забывают этого рода люди свои прежние невзгоды, иногда нужду, холод, голод, страдания целого семейства, лишь только на новом месте удаются им новые беззаконные приобретения. Так-то бывает… Придёт беда — люди охают, стонут, обещают исправиться, обновиться и просветиться добром; пройдёт невзгода — забывают всё, и опять принимаются за старое, и опять погрязают в тине невежества, в неге взяточничества.
Приведут в полицию краденую лошадь с вором — конокрада выпустят, а похищение рано или поздно делается достоянием Поскрёбкина, словно он всеобщий наследник. Является за лошадью хозяин-крестьянин. Он обегал более ста вёрст по разным уездам, упустив дома важные полевые работы, от которых живёт целый год, растряс на мошенников и колдунов последние свои деньжонки, чтобы указали ему только на след живота
204
... живота его. — В. И. Даль отмечает как областную форму «животá» для обозначения лошадей, в отличие от «живóты» — всего домашнего скота.
205
... в явочном объявлении. — Прошение о покраже, пропаже.
206
... выручать своего доброго воронка. — В тексте, опубликованном в «Русском вестнике», — «дорогого воронка».
207
... почешет грудь... — В «Русском вестнике» — «и в других местах».
Таким образом и другими фокусами краденые забеглые лошади поступали в собственность Поскрёбкина. Также и краденые самовары, кастрюли, оловянная посуда, якори, рогожи, бечёвки, всё ценное и неценное поглощалось ненасытною утробой его. В известный, благоприятный период времени, под укрывательством волчьей ночи, все эти вещи укладывались в краденую телегу, в которую запрягали лошадь неотысканного хозяина, и отправлялись с верным служителем в деревушку Герасима Сазоновича, род закутки, укрытой лесами и охраняемой болотами. Так понемногу из песчинок невидимо слепливаются дома и большие состояния!
Случилось однажды богатому купцу, по неведению ли законов, по намеренности ли, сделать какой-то проступок. Виноват, да и только. Приходило ему худо, и добрые люди присоветовали ему отнести сотнягу рублей Герасиму Сазонычу. Так и сделал купец. Главный советник его по этому делу дал знать Поскрёбкину о куше, который ему готовится, и о часе, в который сделано будет приношение. В это время остановилось в городе, по болезни или по домашнему делу, значительное лицо. Вот приходит по секрету к городничему виновный купец. Ласково принимают его. Он осторожно затворяет за собою дверь и, объяснив, что у него есть такое и такое-то дельце, просит пощады; вместе с этим осторожно, с низкими поклонами, кладёт на стол куверт [208] , немного отдувшийся. Для вящего эффекта положены в него всё синенькие. Надо было видеть, как гневно привстал Поскрёбкин во всю громадную высоту свою, как он вскипел гневом, швырнул на пол куверт так, что бумажки разлетелись, и закричал громовым голосом, потрясшим стены: «Что это?.. Подкупать?.. Меня?.. Разве я взяточник?.. Поклянёшься ли, что я брал от тебя когда-нибудь?.. Под колоколами спросят [209] . Разве я не присягал служить, как подобает верным подданным?.. Господа, прошу засвидетельствовать». А тут как тут выросли из земли три свидетеля. Впереди сам страж законов, богобоязливый старичок, с постным лицом, выплывает мерно и ныряя головой, точно утка с своими утенятами скользит по зеркалу пруда, где рыболовы закинули невод. Он смиренно делает какие-то знаки рукой на груди, словно готовится на какое-нибудь благочестивое дело. За ним невозмутимо выступает своим брюшком купец, тоже должностное лицо. Он держит пальцы правой руки, налитые брагою, между петлями сюртука. Сзади, господствуя над всеми взъерошенною головой, выказывает свой острый, бекасиный носик надзиратель [210] , испитой, длинный и прямой, как верстовой столб. В его глазах видны одно холодное бесстрастие и строгое исполнение своего долга. Он знает, что от сладкого пирога ему достанутся только корки.
208
Куверт (франц. couvert) — устаревшее наименование конверта.
209
Под колоколами спросят. — От выражения «стоять под колоколами», т.е. принимать очистительную присягу, клясться в невиновности. Такая клятва использовалась, когда против ответчика не было улик, но были серьёзные подозрения в его виновности. Присяга принималась после целования креста при колокольном звоне и стечении народа. Эта процедура описана Лажечниковым в романе «Немного лет назад» (часть 4, глава 2).
210
Надзиратель — квартальный надзиратель, самая низшая полицейская должность в городе. Надзиратель подчинялся частному приставу.
Улика налицо. Купец помертвел и бросается в ноги городничему. «Не погубите, ваше благородие, — вопиет он отчаянным голосом. — Не сам собою, помутили худые люди». Нет пощады! Записать в журнал, да и только; отослать деньги в пользу богоугодного заведения! [211]
В ту же минуту — с быстротою электрического телеграфа, сказал бы я, если б электричество было тогда изобретено, и потому скажу — с быстротою стоустой молвы честный, благородный, примерный поступок Герасима Сазоныча разносится по городу и доходит до ушей значительного человека, который, по болезни или по домашним обстоятельствам, остановился в городе. Значительный человек в неописанном восторге от этого неслыханного подвига, желает видеть в лицо городничего, чтобы удержать благородные черты его в своей памяти, рассыпается в похвалах ему, говорит, что расскажет об этом по всему пути своему, в Петербурге, когда туда приедет, везде, где живут люди. Мало — надо непременно в газетах напечатать об этом во всеобщее сведение, на поучение всем городничим и прочим правителям. С такими высокими мнениями о Поскрёбкине и чувствами удивления к его душевным качествам значительный человек уезжает из Холодни. Чем же всё это оканчивается? Чтобы замять и потушить дело, купец вносит уже, по секрету, не сто, а пятьсот рублей, да ещё задаёт на славу обед. Никакое богоугодное заведение не записывало у себя на приход ни одной копейки из этих денег. Надо прибавить к чести Герасима Сазоныча, он на этот обед не явился, но уговаривал всех ехать, говоря, что купец человек прекрасный, только опростоволосился по наущению недобрых людей, желавших его погубить.
211
... в пользу богоугодного заведения... — Богоугодные заведения — детские приюты, дома престарелых, странноприимные дома и т.п. С 80-х гг. XVIII в. около Пятницких ворот существовала Пятницкая богадельня коллежской советницы Т. И. Тетюшевой, а на средства купца Мещанинова в 70-е гг. была построена богадельня на Петропавловском кладбище (см.: Ломако Е. Л. Провинциальное купечество екатерининской эпохи // Коломна и Коломенская земля: история и культура. Коломна, 2009. С. 333).
Раз как-то на двор к Максиму Ильичу въехала лихая тройка одной масти. Под дугою гудел заливным звоном валдайский колокол; бубенчики лепетали разными звуками, мастерски подобранными от самого тоненького до самого густого. В звуках этих был какой-то музыкальный строй. Покромка красного сукна обвивала сбрую на лошадях; медь в бляхах, звёздах и полумесяцах, казалось, должна была сдавить коней. Пёстрый, с азиатскими узорами ярких цветов ковёр упадал с кресел пошевень [212] почти до земли. Всю ширину пошевень занимала огромная медвежья шуба, и поверх её торчала, похожая фигурой на башню с куполом, высокая шапка из серых мерлушек [213] с бархатным верхом зелёного цвета. Кучер был в нагольном тулупе [214] , видавшем разные виды и непогоды на своём веку и потому носившем какой-то неопределённый цвет, не то жёлтый, не то красный, не то буро-пегий. Рядом, свесив с кучерского места ноги в холодных сапожках, которыми изредка постукивал один об другой, сидел мальчик лет тринадцати, остриженный в кружок. Он также был в овчинном тулупчике, только совершенно новеньком, что можно было не только видеть по мучистой белизне его, но и слышать по запаху. Нарядом своим он очень занимался; это заметно было из движений его рукавов, которые поднимал попеременно, смотря на них с особенным удовольствием. Казалось, он любовался в них сам собою, как в зеркале. На голове у него нахлобучена была высокая шапка из порыжелых мерлушек, беспрестанно наезжавшая ему на лоб. Вероятно, её сняли с большой головы, взявши, однако ж, предосторожность удержать её по возможности на мальчике, о чём можно было также догадаться по нескольким веткам сена, упорно выползавшим из-под шапки. Тройка лихо завернула к крыльцу. Ваня играл в это время на дворе в снежки.
212
Пóшевни — розвальни, широкие сани, обшитые лубом, тёсом.
213
Мерлушки — густой с крупными завитками мех из шкуры ягнёнка.
214
Нагольный тулуп — кожей наружу, без матерчатого верха.
— Что, дома тятенька? — спросила медвежья шуба.
Это был исправник [215] Трехвостов.
— Дома, — сказал Ваня и побежал к отцу повестить о приезжем госте. После того он уж не показывался в гостиной, потому что всегда чувствовал какой-то страх к Трехвостову.
И немудрено. Трехвостов был мужик ражий [216] , широкоплечий, но сутуловатый. Оспа так обезобразила его лицо, как будто первоученик портной вывел на нём суровыми нитками грубые швы и рубцы и выковырял толстою иглой брови и веки. Слеза всегда била у него из глаз, как у старой оболонки. Голос его, казалось, выходил не из груди, а из желудка. Правда, он считал этот орган едва ли не лишним. Вся беседа его обыкновенно происходила в нескольких словах, произношение которых иногда сбивалось на сдержанное мычанье коровы. До смысла их слушатели доходили с трудом, да и не гонялись за смыслом, зная, что его не оказалось бы много, если б он изъяснялся и в более обширных размерах. В уезде называли его прекрасным человеком, а он считал себя честнейшим, потому что не брал от дворян взяток деньгами, а разве некупленными съестными припасами для себя и лошадей. Пощечиться [217] , где можно, от казны и купцов — дело другое. «Что им? Богаты!» — говорил он. От крестьян любил только угощение. — «Добрейшая душа! — говорил в одной деревне староста [218] , у которого торчала одна половина бороды (русский человек незлопамятен), — только больно сердцем горяч». Бывало, разъярённый, заскрежещет зубами, казалось, съест тебя, даст волю кулакам, того и гляди убьёт, a за клочком бороды, как староста, уж и не гоняйся. Зато сердце скоро и сбежит словно с гуся вода. Опомнится, снимет перед битым шапку да ещё поцелует его. «Не взыщи, брат, — молвит он, — больно горяч! Так матушка уродила». Надо сказать, что у русского мужика голова вылита будто из чугуна. Лежит себе на печке, а серо-зелёная мгла угара стоит с потолка по пояс избы. Ему ничего, тогда как у вас в этой избе в две-три минуты затрещит череп. Посмотришь на сельских праздниках: пьяный мужик за углом клети [219] замертво валяется, в ужасном виде; голова проломлена, кровь бьёт из носу и ушей. Пьяный ли, падая, ударился об угол клети или подвизался в рукопашном бою? — кто его знает. Только и думаешь послать было скорее за лекарем да за попом. «Э, батюшка, не тревожьтесь напрасно, — говорит брат или сын родной, — бывалое дело!» И подлинно, не для чего было тревожиться. Окатят холодной водой, а иногда дело и без того обойдётся; сделает богатырскую высыпку на полсутки без движения, потом встанет как ни в чём не бывало да только попросит опохмелиться.
215
Исправник — высшая полицейская власть в уезде. Должность была учреждена Екатериной II и просуществовала до реформы 1862 г.
216
Ражий — крепкий, плотный, здоровый, сильный.
217
Пощечúться — поживиться чем-либо, попользоваться поживой (В. И. Даль).
218
Староста — барский староста, бурмистр, управитель из крестьян.
219
Клеть — чулан, амбар, кладовая.
Любил-таки покушать Трехвостов. Еда для него была всё равно что жвачка для коровы. Чего, и в какое время дня и ночи, не был он в состоянии поглотить! Не раз случалось, что он бывал на двух закусках и двух обедах, через час на каждом. Он ел и пил за вторым обедом так же аппетитно, как и за первым. По окончании последнего говорил иногда: «Много ли надо человеку, чтобы сыту быть!» Последствий от таких пресыщений никогда не случалось, кроме двух-трёх лишних часочков сна — хоть на кочке болотной или в полдень на солнечном припёке. Зато мог, как верблюд, оставаться по целым суткам без еды. Разве заморит червяка коркою хлеба, посыпанного солью едва ли не в толщину самой корки. Делавшим ему в этом случае замечание, почему он своей провизии никогда не возит, отвечал: «А на что ж я и исправник!» Но испытывать эту диету случалось ему очень редко, и то разве в дремучих лесах, на ловле разбойников. Когда он приезжал на следствие, головы, старосты и приказчики [220] угощали его отборными сельскими яствами на убой и питиями до положения.
220
Приказчик — здесь: управляющий имением помещика.
Велел Пшеницын принять гостя.
Пыхтя ввалился он в гостиную, молча обнял Максима Ильича, так же молча подошёл к руке Прасковьи Михайловны, которая только наклонилась к щеке его и, в осторожном расстоянии, послала ей поцелуй.
— Не за делом ли? — спросил Пшеницын. (А случались у них дела по караванам, проходившим в уезде.)
— Нет, братец.
Помолчали.
— А закусить… будет?
Подали закуску: икры, пирог, ветчины окорок, холодного поросёнка, холодной телятины, копчёного гуся и графин ерофеичу [221] . Будто голодный боа [222] , глотал гость куски полного блюда в ужасающих размерах; к концу закуски графин был пуст. Это упражнение продолжалось с полчаса: изредка только кряхтел и пыхтел он, как иногда мужик, когда рубит очень твёрдое дерево, кряхтит, чтобы придать себе силы. Наконец Трехвостов встал, молча обнял Максима Ильича, опять с тою же процедурой подошёл к ручке Прасковьи Михайловны, взял свою шапку, в виде башни, и вывалился в переднюю. Влез было он в своего медведя — да вдруг ударил себя широкою ладонью по лбу, сбросил медведя и воротился.
221
Ерофеич — См. комментарий 150. Рецепт знаменитой русской водки овеян тайной. Вариации самые разнообразные, например: 2 л водки, 100 г мяты, 80 г аниса, 80 г померанцевого ореха. После двухнедельного настаивания процеживают и разливают по бутылкам.
222
Боа — крупная южноамериканская змея семейства удавов.