Беленькие, черненькие и серенькие
Шрифт:
Между тем вот что происходило с Катей, ожидаемой так нетерпеливо в Холодне. Во-первых, надо сказать, что отец её не преувеличил нимало, назвав её красавицей. Перед ней становились подруги на колени с знаками обожания. Посетители института, не смея вслух восторгаться её наружностью, нередко останавливались перед ней, как будто изумлённые собранием стольких наружных совершенств в одном лице. Даже самые женщины, увидав её, невольно говорили: «Как она хороша!» «А что моя красавица?» — спрашивала о ней нередко государыня [320] .
320
… спрашивала о ней нередко государыня. — С 1797 г. Смольный институт находился под покровительством императрицы Марии Фёдоровны, жены Павла I.
Тонкие правильные черты, возвышенный лоб, густые, чёрные волосы, очертание губ, едва оттенённых нежным пухом, стан, рост, формы — всё в ней было изящно, роскошно. Разве прибавим, что в чёрных глазах её, осенённых длинными ресницами, под чёрными дугами бровей, почти сходившихся вместе и придававших ей несколько гневный вид, не было игривого блеска, не было неги. В них, как бы сказать сравнительно, отражался зной летнего дня с его грозовыми тучами. Взгляд их, глубокий, вдумчивый, чарующий, налегал на вас тяжело, томительно, мог возбуждать только страсть в страстной душе, а не привлекать к себе лёгкие натуры. Смуглый отлив её кожи, с весьма слабым румянцем на щеках, напоминал
В самый Петров день [321] Катя приехала в Москву. Она застала уж там посланных отцом её. Катя очень им обрадовалась, поцеловала старого слугу и свою новую горничную, расспрашивала их долго об отце, об его житье-бытье, о Холодне. Посланные со всею дипломатическою тонкостью старались представить всё холоденское в благоприятном виде. Несмотря на убеждения своей подруги и матери её, Катя, простившись с ними не без слёз и обещав другу своему переписываться с нею до гроба, отправилась в путь с первым просветом зари.
321
Петров день — праздник святых апостолов Петра и Павла (29 июня по старому стилю). С Петрова дня красное лето, зелёный покос.
Дорогой всё её восхищало: и живописные места, увенчанные Мячковским курганом [322] , и крики девочек, просивших булавочки, и длинные ряды косцов, в красных рубашках, рассыпанных по широким, привольным москворецким лугам, и пёстрые вереницы крестьянок, раскидывавших для просушки скошенную за два дня траву. Она рукою навевала на себя воздух, напитанный ароматическим запахом трав, и с наслаждением дышала им.
Накануне лил целые сутки дождик, и ямщик, боясь вязкого пути в крутую гору у Мячковского кургана и за нею по глинистой дороге, по которой надо было плестись шагом до самых Б-ц, решился ехать окольною луговою дорогой. Здесь (немного пониже того места, где ныне устроен плавучий судовой мост на шоссейной дороге) был переезд вброд через Москву-реку. Ямщик ручался головой, что перевезёт барышню без опаски. «Сто раз переезжал», — говорил он. К тому ж люди Горлицына только за два дня ехали тут же без приключений. Поколебался, однако ж, старый слуга, снял в раздумье раз и другой фуражку и опять надел, не преминув почесать голову. Но в то же время зазвенел чужой колокольчик. Какой-то барин, в щегольской бричке [323] , на тройке прекрасных лошадей, догнал кибитку и смело поворотил с большой дороги на луговую. Тут слуге Горлицына нечего было раздумывать. Он приказал ямщику следовать за бричкой и не отставать от неё. Подъехали оба экипажа к берегу реки. Широко расстилались по нём песчаные голые отмели, на которых волны оставили свои следы грядами; слышен был грустный, однообразный плеск речного прибоя; по реке не ходили валы, но как-то порывисто, страшно бежали густые, как массы растопленного стекла, воды, мутные от вчерашнего дождя, и, казалось, готовы были захлебнуть всё, что преграждало им ход. Вид этот немного смутил молодую девушку. Передовой экипаж, на котором откинут был верх, чтобы он не парусил, спустился в реку. Надо было искусно пробираться извилинами по гребню, образовавшемуся на дне реки, чтобы не попасть в глубокие омуты, находившиеся близ самого гребня. Правивший лошадьми должен был, как опытный кормчий, знать здесь все удобные и опасные места. Через несколько саженей господский кучер стал забирать влево, но ямщик не последовал за ним и взял крутым поворотом вправо, сказав только: «Щёголь! Неладно едет; не потонуть бы им». «Так закричи же им», — сказала испуганная Катя. Только что успела она это выговорить, а ямщик закричал: «Бери вправо, олух; дурак ты этакой, осёл вислоухий, утопишь ни за что барина!» — как вся господская тройка разом погрузилась в воду, так что стали видны только головы лошадей. Бричку начало покачивать и вскоре заливать. Господин и слуга, сидевший подле него, поджали под себя ноги; ноги у кучера и сидевшего с ним рядом другого слуги болтались в воде. Казалось, эти люди плыли на каких-то обломках экипажа. Лошади боролись с сильным потоком, увлекавшим их вниз по течению реки, навострили уши и храпели, подняв свои морды. Видно было, что они потеряли под собою землю и начали плыть. Кучер, доселе молодцеватый и самонадеянный, растерялся: то ухватится одною рукой за железный ободок козел, чтобы не свалиться с них, то дёрнет без толку лошадей. Голос его замер. Колокольчики уныло переговаривали по водам. «Господи, спаси их! Милосердный Боже, спаси!» — закричала вне себя Катя, высунувшись из кибитки и подняв руки. Барин, сидевший до того в каком-то угрюмом спокойствии, слышал эти слова. Он взглянул на ту, которая их произнесла, привстал разом с своего места, несмотря на то что должен был погрузить ноги в воду, наполнявшую уже экипаж, вырвал у кучера вожжи и с окликом, огласившим оба берега, круто и сильно повернул лошадей в правую сторону. Животные, возбуждённые этим повелительным голосом, казалось, получили новые силы, рванулись, куда были направлены, и грудью пошли против напора стремнины, валившей на них. Борьба была отчаянная, на жизнь и смерть! Вскоре, однако ж, лошади ухватились передними ногами за гребень, по которому ехала кибитка. Сначала вынырнула из воды холка их, потом показалась и спина; наконец приподнялся и экипаж. Тут уж не было более опасности. Лицо Кати просияло; она перекрестилась. В это время бричка начинала сближаться с кибиткой. Господин, не сделав никакого замечания кучеру, спокойно передал ему вожжи. Садясь на своё место, он скинул картуз [324] и глубоко поклонился Кате. Он слышал, как молилась спутница его, посланная в эти роковые минуты самим Провидением для его спасения, успел только мельком увидать её лицо, испуганное, но прекрасное, чёрные и выразительные глаза, обращённые к небу; потом, когда он выбрался из опасности, видел, как было радостно её лицо, как она крестилась, — и глубоко сохранил в душе своей эти мимолетные видения. Не могла так же не оставить сильного впечатления в душе Кати ужасная картина, которой она была зрительницей. Навсегда врезались в её памяти и сердце бегущие мутные воды, готовые разом поглотить четырёх человек, и вставший из среды их статный мужчина, который, как бы могучий кормчий, схватил руль погибавшего в волнах судна и разом вынес его из опасности. Как хорош, величав был незнакомец, с распущенными по ветру волосами, среди грозной стихии, над которою, казалось, господствовал! Этот вид должен был сильно поразить девушку, воспитанную в стенах института-монастыря, где всё так тихо и правильно, где все дни так похожи один на другой. Подобное зрелище могла она видеть разве на гравюре, изображающей Петра Великого на ладье, с изломанною мачтою, во время морской бури [325] . Оба экипажа благополучно переехали на другой берег, но с этого времени щегольская бричка следовала уж за смиренною кибиткой.
322
... живописные места, увенчанные Мячковским курганом. — Древний Мячковский (Боровский) курган находится на берегу Москвы-реки в районе с. Чулкова в километре от нынешнего автомобильного моста. Во времена Лажечникова рядом проходил Боровский перевоз (по названию Боровского Пафнутьева монастыря). Второе своё название курган получил благодаря селу Мячкову, расположенному поблизости. Лажечников подарил героине повести свои впечатления от легендарной местности: «...Всё восхищало меня: и светлая в извилинах Москва-река, многочисленными судами покрытая, и селения, на живописных её берегах расположенные, и расписные пёстрые луга с озёрами своими... Любил по целым часам взорами и сердцем бродить с возвышений, одетых цветными коврами, на пригорки, далеко золото жатв разливающие...» (Лажечников И. И. Походные записки русского офицера. СПб., 1820. С. 4). Первым сочинением юного Лажечникова, по его воспоминаниям, было именно описание этого места, уже прославленного А. Ф. Мерзляковым в стихотворении «Мячковский курган» (1805).
323
Бричка — лёгкая полуоткрытая повозка с верхом. В России появилась только в начале XIX в., потому для провинциалов рубежа веков это был экипаж щегольской, особенно если бричка рессорная, со ступеньками, шторками и откидным кожаным верхом.
324
Картуз — мужской головной убор с козырьком, который носили деревенские помещики, отставные чиновники, управляющие.
325
...на гравюре, изображающей Петра Великого ... во время морской бури. — Действительно, такая гравюра существует: это «Пётр I в шторм на Ладоге» (1810) неизвестного французского художника.
Приехали в Б-цы. Тогда там не было гостиницы. Лучший постоялый двор находился на главной улице [326] . В него въехали, одна за другою, кибитка и бричка. Из кибитки выползла сначала горничная; за нею только что успела Катя ступить на подножку — её принял не один старый слуга, а ещё незнакомое лицо. Это был спутник её, в котором она принимала такое живое участие. Лицо его было выразительно и привлекательно. Ему могло быть лет тридцать с небольшим, но серебряные нити изредка пробирались уже в густых каштановых волосах. Катя могла это заметить, потому что незнакомец скинул свой картуз. Катя без жеманства подала ему руку свою и, сходя с подножки, принуждена была опереться на его руку.
326
Приехали в Б-цы... Лучший постоялый двор находился на главной улице. — По-видимому, в 1790-х гг. в Бронницах это была улица Дворянская (нынешняя Советская).
— Благодарю вас, — сказал он с чувством, — вам обязан я спасением своей жизни и этого никогда не забуду.
— Помилуйте, что ж я могла сделать? — отвечала Катя краснея, — это мой ямщик… А как я перепугалась за вас!
— С этих пор могу дорожить жизнью, — сказал незнакомец, но, увидев, что спутница его ещё более краснела от его слов, примолвил, — позвольте вас спросить, кому обязан я так много?
Катя сказала свою фамилию, прибавила, что едет из института в Холодню к отцу своему, тамошнему соляному приставу, поклонилась приветливо незнакомцу и быстро поднялась на лестницу. Несколько минут простоял он на одном месте, изумлённый красотой своей спутницы, простотой её манер и речи, и смотрел ей долго вслед, хотя она уж исчезла.
Он остановился в комнате рядом с тою, которую заняла Катя, и имевшею особенный вход. Чувствуя озноб от сырости, так долго державшейся в его обуви, он желал бы напиться чего-нибудь горячего; но не велел людям своим требовать самовар, единственный на постоялом дворе, пока не напьётся соседка. Как же удивился он, когда старый слуга её принёс к нему самовар. «Барышня велела отнести к вам, — сказал Филемон, — вам нужнее; небось, порядком намокли. Извольте-ка поскорее горяченького испить: это больно пользительно». Разумеется, сосед, тронутый таким вниманием хорошенькой соседки, рассыпался в благодарностях. Она слышала их за перегородкой.
Филемон был любопытен. Он скоро узнал от людей этого господина, что его зовут Иван Сергеевич Волгин, что он очень богат, имеет поместья в разных губерниях и едет в Холодню хлопотать о вводе его во владение прекрасным имением, которое недавно досталось ему в Холоденском уезде. Ему было только тридцать четыре года, да рано седина в голове засела, и немудрено — много горя в жизни видел: женился очень молод, а с женою радостей не знал. Была больно зла, от того вскоре после брака и с ума рехнулась, с тем года два тому назад и в землю пошла. Детей у них не было. Барин же душа предобрая; житьё у него такое, что и на волю не захочешь. Только часто одолевает его тоска, инда подчас жалко на него смотреть.
«Славный женишок был бы для барышни, даром что седина в волосах пробивает», — подумал Филемон, но не сказал вследствие дипломатической осторожности. Это рассуждение про себя закончил верный ричард глубоким вздохом, который можно бы перевесть следующим образом: да где ж нашей бедной холоденской пташке залетать в такие высокие хоромы!
Камердинер [327] Волгина спросил Филемона, не знает ли он хорошенькой квартиры для его барина. «Цену дадим хорошую», — примолвил он. Как не знать! Словно нарочно к этой оказии, напротив дома Горлицына отдавались четыре комнаты в доме бессемейного купца, который хотя и в нужде, а ищет смирного, хорошего постояльца. Не хотел отдать барыне Чечёткиной оттого, что большая сутяжница и девок больно бьёт. Снимет с себя башмачище, впору доброму мужику, да и начнёт шлёпать по щекам; а каков час, и скалкой отваляет. Чего ж лучше этой квартиры для Волгина! На обоюдных любезностях слуги соседа и соседки выпили несколько пар чайку [328] с пожеланиями оставаться соседями и в Холодне.
327
Камердинер — слуга при господине в богатом дворянском доме.
328
... выпили несколько пар чайку... — В.И. Даль поясняет: выражение московское, «в харчевне порция чаю, засыпка, одна заварка с сахаром вприкуску». Более поздняя вариация «пары чаю» — это два чайника, большой с кипятком и маленький с заваркой, который служил крышкой для большого.
Через несколько часов лошади наших путешественников были выкормлены и отдохнули. Кибитку подали к крыльцу, но бричка стояла на дворе незапряжённая. Катя, прежде чем сесть в свой бедный экипаж, осмотрелась, как будто искала и надеялась встретить своего временного соседа. Её начал сильно занимать незнакомец. Уж и она стала думать, не само ли Провидение назначило им первое роковое свидание на переправе. Не проезжай она вовремя с надёжным ямщиком вброд, немудрено, что незнакомец мог бы потонуть. То представлялся он ей сидящим спокойно во время опасности, то видела, как он, будто по слову её, разом вышел из своей апатии и энергически вывел экипаж из омута, который готов был поглотить его. Не укрылись от взгляда Кати и ранние его седины, и грусть, оттенявшая его бледное лицо. Мудрено ль, что интерес происшествия, вместе с чувствами удивления к его отваге, и сострадание к нему сильно зашевелили её пылкое воображение и доброе сердце. Невольно вспомнила она слова его: «С этих пор могу дорожить жизнью». Не простое, приличное только к случаю, приветствие заключалось в них: слышалось в голосе его глубокое, задушевное чувство.