Белка
Шрифт:
Ему надо было как следует обдумать, что делать дальше со своей вновь обретенной жизнью. Пока, конечно, торопиться было некуда. Он медленно приходил в себя, взирая на мир глазами еще смутными, зачарованными смертными грезами. Еще не совсем приспособились они к обычному земному видению, строго исключающему зрелище вывернутой изнанки явлений, называемой чудесами, потому и знакомая земная действительность представала перед ним чуть расплывчато, таинственно. Но для Мити теперь как будто не было обычных препятствий, делающих невозможным проникновение во внутреннюю суть вещей. Он стал читать и понимать чувства тех, на которых направлял свое пристальное внимание. Но помимо этого, даже придорожный камень, рассматриваемый-им вдруг, начинал раскрывать то, что таил в себе, и представал перед Митей не в виде твердой глыбы, а как некое живописное облако с яркими вкраплениями радужных отблесков — облако не бездвиж-ное, а пульсирующее от частого глубокого дыхания: Митя видел тысячелетнюю душу камня. Но, несмотря на
Он вышел из метро и вскоре набрел на трамвайную остановку, постоял в небольшой толпе, поджидающей прихода трамвая. Во всей толпе только один был в сопровождении своего ангела-хранителя — молодой человек с рыжеватой бородою, рослый и полный, с голубыми младенческими глазами, одетый в кожаное пальто. Его ангел, едва различимый при дневном свете, полупрозрачный, как тополиный пух, висел над головою своего подопечного, ревниво осеняя его крылом. Очевидно, у остальных хранители их судеб были потеряны в метро или на других видах общественного транспорта. Над площадью их металось штук двадцать, не меньше, — очевидно, давно и безнадежно потеряв тех, кого они были обязаны охранять.
Когда трамвай подошел, молодой человек в кожанке первым ринулся к двери и, расталкивая всех, влез в вагон, его ангел попытался было, хлопая на месте крыльями, протиснуться над головами виснувших пассажиров, но безуспешно. Уже внедрившись в вагон, Митя Акутин с любопытством выглянул в окошко и увидел, как полупрозрачное существо пыталось следовать за трамваем, изо всех сил работая помятыми в давке крыльями, но затем сердито махнуло рукою и отстало.
Митя подумал: «Где же я потерял своего ангела-хранителя? А был ли таковой у моего убийцы? Интересно, что это за человек — вот повидать бы его…» И вдруг оказался возле каких-то железных ворот и увидел того, кого хотел. Игнатий Артюшкин вышел с двумя своими коллегами по охране и направился вместе с ними в сторону трамвайной остановки. Митя Акутин с большим любопытством наблюдал за своим убийцей, следуя чуть поодаль в стороне. Фигурою Артюшкин напоминал суслика, вставшего на задние лапы, шел он, переваливаясь с ножки на ножку и раскачивая мешковатым сусличьим корпусом; сказывалось желание автора сей походки казаться деловитым, уверенным и весьма самостоятельным человеком.
Но Артюшкин не был ни человеком, ни сусликом — его выдавала розовая поросячья шея, выступавшая над воротником форменного бушлата, и круглый, подвижный пятачок с двумя дырками ноздрей, нагло выставленными на зрителя. Раза два по дороге он зачем-то снимал с головы фуражку и, продолжая разговаривать с приятелями, приглаживал свой крохотный чубчик, оставленный над узким лбом, на котором была всего одна, но зато глубокая морщина.
Он умел улыбаться и глядеть ласково, умильно; улыбка его была чисто поросячья, с осклаблением крупнокалиберных желтых зубов, со сладким прижмуриванием крохотных глаз. У Артюшкина был широкий зад и, сравнительно с ним, узкая и маленькая голова. Роста он оказался небольшого.
Мите хотелось выяснить одно странное обстоятельство: почему в то краткое мгновение перед выстрелом на лице охранника появилась зубастая, свойственная Артюшкину улыбка? Она сияла всего какую-то долю секунды, но она была — это Митя запомнил навсегда. Затем грянул выстрел… Так вот, Митю интересовало даже не то, почему грянул этот выстрел, хотя он мог и не грянуть; нет, его интересовало только одно: почему охранник столь жизнерадостно, дружелюбно улыбнулся ему, прежде чем всадить в него пулю? А знать это нужно было Мите не для того, чтобы набраться злобы для мести или, наоборот, чтобы по-христиански простить Артюшкину. Месть не нужна была как санкция по отношению к тому, кто сам очень скоро умрет от рака прямой кишки, умрет безобразно, мучительно, последних два дня будет беспрерывно кричать жутким — не человеческим и не звериным — голосом. Ясновидение Мити уже предугадало столь печальный финал охранника. Но понять причину его улыбки было необходимо.
До своей смерти Митя Акутин успел понять, что мир человеческий сложноват и страшноват, мягко говоря, потому что в нем действует множество всяких хищников… Артюшкин оказался оборотнем, суть его была чисто звериная, но не в разгадке этого существа состояла задача Митина! Нет, конечно. Но никак,
Между тем Артюшкин давно уже отделился от своих сотрудников и ехал в метро, сидя между двумя женщинами, положив туго свернутые кулаки на колени себе и отчего-то печально глядя перед собою. «Не дай бог, жалость еще к нему проснется, — подумал Митя, сидевший напротив Артюшкина. — Но как мне приступить к этому поросенку, ведь я даже объяснить не смогу, чего хочу добиться от него, да и вряд ли поймет охранник». Оставалось пока одно: наблюдать за этим существом, делая кое-какие выводы на основании его поведения и дальнейших поступков…
А усталый после службы Артюшкин ехал к куме, заранее тоскуя и скучая от предстоящего любовного свидания. Он привязался к куме после смерти жены и полного разрыва с тремя своими детьми, которые знать его не хотели и ненавидели папашу с детства. Нельзя сказать, что Артюшкин был очень несчастен из-за неблагодарности детей, — ведь теперь все деньги, которые он получал на работе, оставались целиком при нем, и еще была внушительная пачка облигаций разных государственных займов. А кума была для услады и стирки белья, с которым постаревший Артюшкин не желал возиться. Они с кумою были из одной деревни, и помнил Артюшкин, как в молодости Мотря считалась девкой глуповатой, гуляла с пленными румынами, а вот поди ж как ее перевернула городская жизнь имеет отдельную однокомнатную квартиру, и пенсия у нее восемьдесят один рубль, и в матрасе зашито немало — давала она ему пощупать в особенно доверительные минуты, и он нащупывал бумажный пакетец, довольно толстенький. Что было там, в пакете, не знал, конечно, Артюшкин, да и не желал знать, ибо это был капитал Матренин, который она хрен кому отдаст, так и будет лежать на нем, пока не помрет, а после смерти заберет денежки дочь ее Зина, которая тоже знает о матрасе и всегда смотрит на приходящего Артюшкина волком.
Все эти мысли и видения охранника Митя свободно читал и перенимал, сидя напротив, и во всем этом ничего особенного не содержалось. Перед Митей находился один из маленьких людей нашего мира, лишенный какой бы то ни было таинственности. И все же дьявол был в нем. Митя видел его лицо перед тем, как тот вполне сознательно содеет убийство, словно совершит работу — маленькую, скверную работу маленького, скверного человека.
Но диво человеческой улыбки на физиономии этого оборотня! Улыбка, в которую Митя поверил: поверил — и тут же неожиданно был пристрелен существом, улыбнувшимся ему… Каким образом подобное могло случиться? Неужели ангелы, которых он теперь повсюду видит, в одну из страшных минут способны оборачиваться бесами? Так есть ли разделение добра от зла, человеческого от звериного? Или все это — едино?
Оказывается, он не то чтобы уснул, сидя на диванчике, а как бы на минуту увяз сознанием в дурманном забытьи, и пока пребывал в подобном состоянии, его поднадзорный исчез из вагона. Очевидно, вышел на предыдущей станции.
Митя выбрался из метро на воздух, где в сумеречном свете фонарей сверкали тонкие дождевые штрихи. Дождь был едва заметный, но колючий. Митя побрел в неопределенном направлении, наслаждаясь чувством безграничной свободы. Ничего пока ему не нужно было — ни пищи, ни крова, ни приюта. «Я как дикий свободный зверь, — подумал он, — ах, если бы мне стать диким свободным зверем», — и вдруг оказался среди высоких многоквартирных домов, желтеющих сотнями освещенных окон, и в тихом проулке встретил здоровенного лося, горбатого, безрогого, который бесшумно пробирался между стоящих у дома автомашин. Митя близко подошел к зверю, тот повернул вислоносую голову и посмотрел на человека дремучим выжидающим взглядом. Шла навстречу старуха с сумкой, почти наткнулась головою на сохатого и, перепугавшись, замахала на него рукою, воинственно и трусливо прикрикивая: «Кыш! Поше-ол!» Лось повернулся и, вновь пройдя между машинами, скрылся в лесочке, примыкавшем к домам квартала. Старуха прошла мимо, кривя в улыбке рот, подозрительно взглянув на Митю. Он свернул вслед за лосем, и, когда пробирался между темными негустыми деревьями, кто-то из глубины леса призывно почмокал губами. Митя пошел на звук и вскоре увидел перед собою огромного черного зверя. В темноте глаза его светились глубинным розовым огнем. Он постоял, прядая ушами и внимательно глядя на Митю, затем выразительно мотнул головою, как бы приглашая следовать за собой, повернулся и неторопливо, бесшумно зашагал в темноту. Митя пошел следом, стараясь не отставать. Они насквозь прошли примыкавший к кварталу лесок, который оказался небольшим, выбрались на широкое шоссе, освещенное редкими яркими фонарями, пересекли его и снова углубились в лес, который был значительно пространнее и гуще, чем первый. Шли довольно долго, порою Митя совсем терял из виду лося и тогда брел в темноте, сообразуясь лишь с негромким треском и шелестом листвы, отмечавшими путь сохатого.