Беллона
Шрифт:
Лиза крепче сжала мою руку. У нас уже руки вспотели, держаться друг за дружку.
Я оглянулся на Рыжего. В тусклом свете лампы я различил: он конопатый.
Я вспомнил, как русские дети пели шутливую песню: "Я люблю рыжого Ваню, вместе с ним отправлюсь в баню". У Рыжего глаза бегали туда-сюда. Он кусал губы.
– Где это мы?
Голос у него стал хриплый и страшный, как у взрослого и пьяного.
Лиза молчала. И откуда-то сверху наклонилось чье-то чужое, страшное от горя, от ужаса лицо, и мне на лоб упала прядь чужих волос, и женский голос горячо выдохнул мне в затылок:
– Ребятки, дитятки мои коханые, ведь это ж лагерь, лагерь ведь же это фрицевский, гибель это. Нам теперь отсюда не выпутаться. Здесь нам всем и покончиться!
Чужая женщина обняла нас, всех троих, как мать. Как курица цыплят - крыльями, обняла. Рыжий уткнулся рыжей головой тетеньке под мышку. Он был меньше меня ростом, но повыше Лизы. Лиза из нас троих ростом была самая маленькая.
ГЛАВА ПЯТАЯ. РОДИТЬ И УБИТЬ
[дневник ники]
29 июля 1941
Бабушка и мама потолкали вещи в сумки. Они так спешили, что задыхались. Геля ревела и вытирала нос кулаком. А потом мы вышли из дома и пошли по дороге. Вокруг нас были люди, люди. Взрослые и дети. Мне казалось - детей было больше, чем взрослых. Среди людей катились повозки, шли лошади, вздергивали головами и иногда тихо ржали. Люди все прибывали, головы колыхались, как волны. И тут я услышала над головой гул. Я чуть не оглохла от этого гула. Вокруг нас стали падать люди, все в крови, и страшно кричать. Я потеряла разум от ужаса. Когда я очнулась, увидела: люди лежат, лошади лежат, у одной лошади разворочено брюхо, а она еще живая, бьет ногами и жалобно ржет. Потом увидела: вот рука валяется, вот нога, вот пальцы оторванные, красные. Меня чуть не вырвало, но я сдержалась, зажала рот рукой.
И такая тишина. Все лежат и молчат. Даже не кричат. Потом стали медленно подниматься с земли - те, кто уцелел. Я тоже встала. И мы опять пошли. Побрели.
Перед нами деревня. Я прижимаю к боку чемоданчик. Он маленький, как игрушечный. Заночевали в избе, хозяйка сначала плакала, а потом накормила меня, Гелю, маму и бабушку печеными овощами. Рано утром вышли на дорогу и опять пошли. Бабушка вдруг говорит: "Шаня, это бессмысленно! Мы далеко от них не уйдем! Не надо на восток! Мы умрем в дороге! Какая разница, где умереть? Давай повернем, Шанечка, ну я тебя прошу!" Смотрим, а многие и так поворачивают обратно и идут на запад. Обратно в Минск.
Добрались до Минска. Мама горько смеется: "Ну вот, нечего было и убегать". А в Минске уже немцы. Полно немцев. По улицам ездят мотоциклы, и в них сидят надменные немцы, у них униформа зеленая и черные очки. Как они через эти очки что-нибудь видят?
На улицах домов много разрушено. Дом целый, а рядом - дыра: как во рту выбитый зуб. Подходим к нашей улице, и сердце замирает! А вдруг наш дом разбомбили... Нет! Вот он, целенький! Зато соседей разбомбили. Подходим ближе - тела тети Раи и дяди Гены у калитки валяются. Мы тетю Раю и Геночку сами похоронили - перетащили тела на носилках в сквер имени Первого Мая, разрыли клумбу и туда соседей положили. Бабушка сильно плакала. Мы их зарыли и засадили могилу дерном с цветами.
10 августа 1941
На Минск то и дело налеты. То фашисты бомбы бросают, то наши советские самолеты. Не поймешь, с какой стороны смерть придет. Сегодня бомбежка началась - мама схватила меня за руку крепко, кричит: "Ника, бежим! Быстрей! Ножками шевели!" Геля бежит впереди нас. А бабушка нам в спину: "Шаня, спасай Нику и Гелю, я за вами не успею!" Мы с мамой перебежали сквер и кинулись в подвал, там убежище. Толкаемся в двери, а нас человек обратно толкает, вопит: "Мест в убежище нет! Полно народу! Задохнемся!" Мама закусила губу и на меня глядит. И я ей: "Бежим отсюда!" Опять схватились за руки и побежали. Бежим
А утром соседка Гланя Ростова сказала нам, что в то убежище, за сквером, бомба попала, и все там умерли.
20 июля 1941
Сначала я боялась смерти. Все время думала о ней. Потом привыкла. Налетят самолеты, начнут бомбить - а я по звуку, по завыванию уже могу догадаться, где смерть. И бегу прочь от нее.
Ну, нельзя сказать, чтобы очень уж привыкла. Конечно, страх берет. Но вот соседская Татьянка говорит мне: "Знаешь, а мне уже кажется, что война была всегда. И никогда никакого мира в помине не было".
30 марта 1942
Отец ушел в партизаны. Мама все время плачет о нем. Мы о нем ничего не знали.
А сегодня прибегает Мотя Васильев, он у Свислочи живет у Марата Хакимова. И сует маме в руку записку. Мама прочитала - и где стояла, там упала на пол. И вся побелела сначала, а потом лицо потемнело, аж почернело. Я брызгала на нее водой. Я поняла, что плохое случилось. Взяла из рук у мамы записку, развернула, а там: "Александре Порошиной. Шаня, твой муж погиб как герой. Его схватили немцы, терзали, все тело изрезали, но он ничего не сказал им про наш отряд. Низко кланяюсь тебе за героя. Держитесь. Алексей".
Алеша Вучетич был другом отца. Я маме растерла виски мокрой тряпкой, она очнулась, и мы сели на диване вдвоем и плакали, прижавшись друг к другу.
25 апреля 1942
Моя тетя Лида Порошина работала на электростанции на Свислочи, в парке Горького. Ей и еще одному нашему другу, Олегу Теплицкому, удалось взорвать часть станции. Они хотели взорвать вторую половину, но их изловили фашисты. Отец Олега сказал: Лиду и Олега страшно терзали, а потом повесили прямо перед станцией, и народу много пригнали, чтобы люди казнь посмотрели. Я думала, наша бабушка сойдет с ума. Она так рвалась у мамы из рук, чтобы пойти на казнь, а мама ее не пускала, держала! А бабушка кричала и рвалась! А мама кричала: "Мать, я же у тебя есть еще! Я!" Немцы и тело тети Лиды не дали нам забрать и похоронить. Отец Олега сказал: "Да там и хоронить-то нечего, одни кровавые ошметки вместо тела, так истерзали".
А вчера пришла похоронка на моего дядю Зиновия. Ее принес почтальон поздно вечером. Бабушка развернула треугольник, прочитала и опять сложила, и у нее стало каменное лицо. А потом она легла на кровать и завыла, как волчица. И я слушала этот вой.
15 июня 1942
Мы с сестрицей сегодня собрались на концерт. Геля узнала, что в театре имени Янки Купалы сегодня дают концерт. Кто, немцы или русские, мы не знали. Наверное, русские для немчуры, предположила Геля. Нам удалось проскользнуть мимо билетера. Мы спрятались за креслами в амфитеатре. В зал входили и русские, и немцы. Но немецкая речь слышалась чаще, чем русская. Мы притаились как мышки. И тут появляется странный такой, долговязый парень в белом халате, вроде как врач. Берет нас с Гелькой за шкирки и шипит как змея: "Девчонки, вываливайтесь вон отсюда!" Мы на него вытаращились. Геля шепчет ему в ответ: "А ты что, наш командир?!" И уперлась, и меня держит: оставайся на месте, не пойдем никуда! Музыку послушать хотим! Артистов поглядеть! А парень нам: "Я вам покажу артистов!" Схватил нас под мышки и пинков нам как надает! Так больно!