Беллона
Шрифт:
Громадное венецианское зеркало фрау Зонтаг отражает одно бело-смуглое, дрожащее, потное чудовище о двух спинах, о двух задницах и четырех руках.
А на званых обедах, когда я с Йозефом сижу визави с Евой и Адольфом, я улыбаюсь широко, белозубо. Губы мои накрашены помадой цвета красного яблока. Я сегодня долго сидела перед зеркалом, выщипывала брови. Йозеф заказал мне румяна и пудру из Парижа. Йозеф заботливый. Он так заботится о детях.
Где ваши детки, фрау Геббельс?
С бонной, мой Фюрер.
Я первая ударяю своим бокалом о его бокал. Звон плывет над роскошно сервированным
[эшелон]
Два вагона стальные. Три -- деревянные. Потом опять сцепленная железными трубами сталь; в ее трясущемся брюхе -- оружие, а может, деньги, а может, трупы, а может, нечто иное, и нет имени ему.
Нет имени войне. Она просто идет, и все.
Идет человек. Идет по снегу волк в лесу, ступая осторожно, в след другому волку. Идет ветер, ураган идет, буря, и все прячутся по домам, по избам, по подполам и погребам. Медленно, торжественно и сонно идет Земля в кромешной тишине и черной пустоте.
Вот идет поезд, он зовется эшелон, и в дощатых его вагонах везут людей. Куда везут их? Они сидят на лавках, на полках вагонных; в иных вагонах полок нет -- сидят на полу, устланном соломой, и чувствуют себя скотом, коровами и лошадьми; в щели вагона тянет гарью, слышны крики, слышен грохот разрывов, мужской мат, немецкий собачий лай: немцы тоже умеют ругаться, но наш народ не понимает их плюющейся злобы, и хорошо.
Они -- это мы: люди Советской страны.
И мы никогда не станем ими. Никогда.
Люди разные, страны разные. Хоть сто пактов о ненападении подпиши, все равно друг на друга нападут. Когда-нибудь.
Трясясь в скотьем вагоне, Двойра стала нежной и смиренной; ее соседка, старуха из Киева, глядела на нее во все старые, мутные, катарактные глаза и дивилась: профиль прозрачный, чисто икона из Андреевского храма. Двойра тут перестала быть еврейкой, и ее соседка-киевлянка Зося перестала быть полькой, и ее соседка слева, буфетчица из Белой Церкви Василя, перестала быть татаркой, и ее толстая соседка сзади, бесконечно охавшая и кряхтевшая от невыносимых артритных болей, необъятная Ирма, перестала быть немкой; они все перестали быть лицами своих взбесившихся народов и стали одним многоликим и многоочитым зеркалом, и зеркало то отражало -- войну.
Эшелон мотало на стыках рельс. Вагон подскакивал и лязгал всеми стальными ребрами, содрогался деревянным мясом. Женщины ухватывались друг за дружку и тихо подвывали. Потом, как по команде, прекращали плакать. Боялись: откинут вбок доску, всунется голова сторожившего их фрица, лысая, круглая, жирная, в крохотной дурацкой кепчонке на затылке, глазки-блошки побегут по их головам, рукам, ногам, и каждая почует себя жертвой, и у каждой остановится сердце и внутри разольется адская, подземная тишина.
Застучало снаружи. Отъехала доска. Бритая башка в болотной кепке замаячила черным пятном. Женщины прислоняли ладони ко лбу, глядели против солнца.
– Больни эст?! Мэртфы эст?!
Голос хлестнул и обжег. Женщины стали подбирать под себя ноги, подтягивать руки к животу, к груди, корчиться, совать ладони под мышки, вбирать головы в плечи. Женщины старались
Игрушка заводная. Играет и поет. Игрушечка тряпичная, но все она живет. Игрушечка стеклянная, так хорошо звенит. Игрушка деревянная, сердечко не болит.
Двойра еще бормотала сухими деревянными, ватными губами дурацкую песенку ни о чем, когда фашистский "зольдат" яростно выплюнул прямо на клоки соломы на полу вагона:
– Haltestelle! Штопп! Всэ здарофф -- аусгеен! Виходит!
– Нас расстреляют, - штапельными губами сказала немецкая игрушка Ирма. Она стала тяжело подниматься с пола, к ее заду, подолу, локтям прилипли золотые и грязные охвостья соломы.
– Не верю, - бархатным ртом прошептала польская игрушка Зося, ее огромные серые глаза расширились, превратились в чайные блюдца, и все, все куколки могли пить горячий светлый, некрепкий, спитой, старый, вчерашний, соленый чай из ее остановившихся глаз, с дрожащих сивых ресниц.
– Пошли, девки, - заводным веселым ненастоящим голоском пробуравила вагонную вонючую тьму татарская игрушка Василя, - не дрейфь, переплывем! Днепр -- переплывем! Редкая птица долетит...
– Штиль!
– Рык обдал стоящие, сидящие, лежащие людские игрушки горючей волной пожарищной сажи.
– Вон! Аус!
Игрушки обратились в женщин, девушек, старух, стариков и детей.
Люди смотрели друг на друга, а их губы беззвучно шептали: не верьте никому, мы не люди, мы игрушки, а игрушки ведь изначально мертвые, они всегда мертвые, поэтому жги их не жги, стреляй в них не стреляй, они ничего не почувствуют.
В углу вагона горели слишком светлые, слишком чистые глаза. Игрушка по имени Незнаю и три крохотных куколки под мышками у нее, Неведаю, Непомню и Забыл, глядели подпечными юркими мышками, нюхали гарь ненависти ситцевыми носиками, переплели ватные руки и бязевые пальчики. Нет, мы не живые мышки, мы бархатные, шерстяные игрушечки, мы бедные мыши из серого фетра.
Из серого, дымного ветра.
Люди стали вываливаться в проем, где бесился, после черной проржавленной и дощатой слепоты, безжалостный свет и дрожал синий ослепительный воздух. Холод обнимал их, картонных и глиняных, и натянутая как барабан кожа не ощущала запаха осени, духа последней воли. Предснежье. Все трясутся, пляска святого Витта, святой Параскевы, святого Касьяна, святого Андрея, святой Ирмы, святой Софьи, святой... Двойра, иудейка, глотала мятный холод ветра и, не мигая, глядела на раздолье охотничьих, сизых и ржавых полей, раскинувшихся за шлагбаумом и станционным облезлым домиком. Домик, игрушка, когда тебя повесят на елку? И будет ли у меня елка в этом году?
И будет ли Новый год у меня?
Бритый фриц в идиотской кепчонке шел мимо них, мимо неряшливо-рваного строя, и женщины старались встать по-солдатски прямо и ровно, чтобы -- носок к носку, чтобы выше подбородок, и улыбка чтобы бежала, бежала по покрытому бессильным потом и ненастными слезами лицу, чтобы не дай Бог не сплоховать, не рассердить: рассердишь -- расстреляют.
"Тебя расстреляют всегда и везде. И не важно, за что. Ни за что".
Фриц прошелся мимо строя туда-сюда, вспрыгнул на подножку вагона, заглянул внутрь.