Беллона
Шрифт:
Я щупаю свои ребра. Они торчат. Когда я стану скелетом? Когда перестану думать и чувствовать?
9 декабря 1943
А в начале декабря на пороге барака появился комендант. Тильда у его ног прядала ушами. Комендант рявкнул:
– Отбираем группу заключенных! В лагере будут снимать фильм! Звуковой фильм для Третьего Рейха, о превосходной жизни в немецком концлагере! Кто желает?!
Обвел всех
– Меня! Меня снимите тоже! Я мечтаю сняться в фильме!
Я дрожала так, что не узнала своего голоса. Комендант расхохотался и кивнул: разрешаю!
К нам навстречу катили огромные аппараты на колесиках! Рая Фролова процедила: "Это кинокамеры". Длинные шнуры тянулись в домик коменданта. Поднялся сильный ветер, трепал нам робы и халаты. Нас заставили пройти в баню. Выдали там мыло, полотенца, чистую обувь и чистые рубахи. Мы по-настоящему раздевались и мылись по-настоящему. И это было такое счастье! А немцы снимали нас на камеры, и мы совершенно не стыдились своей наготы. Немцы, когда камеры стрекотали, были с нами заботливы и вежливы. Будто враз из чудовищ превратились в ангелов!
Потом камеры покатились к баракам. Их толкали вперед молодые парни в красивой и чистой одежде. А за парнями шла дама. Я узнала ее. Ту даму в черной шляпке с вуалькой. Она в ночь поддельного пожара так весело хохотала над нами. Парни вкатили камеры в барак, дама в шляпке вошла следом. Нас заставили сесть на нары и радостно улыбаться. Мы послушно улыбались, старательно растягивали губы, показывая зубы, и у меня так громко билось сердце. Дама с вуалькой ткнула в меня пальцем и воскликнула: "Ах, вельхес вундершоне кинд!" Посреди барака уже стояли длинные столы, накрытые белыми простынями, и длинные скамейки. Мы глядели во все глаза. Не верили, что такое может быть. На столы надзирательницы ставили миски с дымящимся супом. Настоящим куриным супом! В мисках плавало и белое мясо, и куриные ножки! Рядом с мисками аккуратно положили ложки, большие куски хлеба, поставили по кружке молока, и каждую кружку накрыли ломтем белого хлеба, намазанного вареньем. Охранник крикнул:
– Двадцать детей, выйти из строя!
Вперед шагнули все дети. Охранник вырывал нас из строя за руки. Вырвал и меня.
– За стол! Живо!
Мы робко уселись за столы.
– Сидеть! Руки на коленях! Без команды ничего не брать!
Мы глотали слюну. Мой сосед, польский мальчик Войчек, упал со скамейки в обморок.
Еще полчаса механик устанавливал прожекторы и аппараты. Эти полчаса показались мне целой жизнью.
–
Мы ринулись. Вцепились в ложки, в хлеб. Высасывали суп из мисок, как собачки! Обжигали губы, обваривали рты! Тряслись и даже подвывали от счастья. Нам казалось: нам все это снится. Я выпила молоко залпом, я забыла его вкус! Я гладила хлеб, как живой. Ела, кусала, вцеплялась ногтями в ломоть, дрожала и думала: вот сейчас отберут! Но камеры смешно стрекотали, дама в шляпке весело отдавала команды, охранники не шевелились. Мы смогли доесть все. До крошки.
11 января 1943
Спустя месяц нас согнали в большой дом посредине лагеря. Там на стене висела простыня, а у другой стены стоял кинопроектор. Нам велели сесть на пол.
– Вы будете смотреть фильм! Вы увидите себя!
На простыне появился серо-белый квадрат, в нем запрыгали люди и собаки, задвигались машины и поезда. За нашими спинами гремела музыка, бодрые громкие марши. Мы глядели на свой лагерь и не узнавали его. Райская жизнь! Все притворяются в жизни, думала я, пока дрожали и мелькали кадры и вперед неслось время, вот и мы притворились. Такого не было никогда. Тебе это приснилось. Правда только то, что мы там, в кадре, ели.
Вот эта еда была правдой. А мы были не мы. Другие.
Вдруг я подумала: мы куклы, просто тряпичные куклы, куколки со стеклянными глазками и ротиками из красных пуговиц. И мы едим из кукольных тарелочек тертый кирпич, белый речной песочек, гусениц и улиток.
[гюнтер глядит на руины сталинграда]
"Что же это такое?" - спрашивал он себя, но ответа не было.
Кости домов, в них дыры, и в дырах гуляет злой ветер.
Белые, серые кости домов; их уже грызет время, день за днем.
Метет колючий снег. Снег налипает на каску. Снег кусает губы и подбородок. Надо ловить снег губами, тогда вроде как напьешься.
Маленький человек стоит среди руин, среди развалин того, что когда-то звалось домами.
Трупы домов. Скелеты жилья. Торчит арматура. В глазницах васильками светится небо.
Пахнет гарью и пылью. Нельзя дышать, но он дышит. И все солдаты дышат.
Снег под ногами. Лед в небесах. Сердце - кусок волжского льда. Ничего не чувствует.
Даже жизни.
Гюнтер так стоял долго. Может, всю жизнь. Здесь, где он стоял, не стреляли.
Он так отупел и затвердел, он стал бетоном, арматурой - ему было все равно, здесь он умрет или в другом месте.
Стоял в полный рост, не приседал, руками голову не укрывал, на землю не падал.
Стоял.
Скелеты зимних домов стояли вместе с ним.
Сторожили его маленькую жизнь.
Мысль шевелилась и все никак не могла на морозе взлететь: "Зачем мы здесь? Кто нас сюда послал? Зачем люди убивают людей? Россия, Германия - кто запомнит вождей? Кто запомнит меня, если меня сейчас подстрелят?"