Белое на голубом
Шрифт:
– Ну... Мы могли бы начать прямо сейчас...
– он топтался на месте и смотрел в угол, краснея, как мальчик.
– Боже, помоги мне не убить его сейчас...
– думала Онхельма, но в ответ улыбнулась и сказала вслух, - Ну, раз ты готов помочь мне...
И протянула к нему руки.
Вильмор тут же с готовностью принял приглашение, облегченно вздохнул и, подхватив ее на руки, понес в постель, шепча по дороге на ушко:
– Я так соскучился!
Онхельма просто закрыла глаза. Просто, чтобы не испепелить его взглядом, или случайно не пришибить смертельным заклинанием. Рано, пусть поживет еще. Вильмор
***
Через два часа она сидела в кабинете Мелисандры. И заперлась, чтобы не беспокоили. Онхельма так и не вошла в лабораторию, ни разу. Царицу переполняла ненависть, и ей было противно. Она ничего не тронет здесь до поры до времени, а потом просто сравняет это крыло с землей, чтобы больше никто не напоминал ей о Мелисандре! Потом, когда исполнит то, что задумала. Онхельма взглянула на портрет, поигрывая голубыми молниями на кончиках пальцев, очень хотелось уничтожить здесь все прямо сейчас, но торопиться не стоит. Всему свое время.
Жалость. Жалость, черт побери!
Онхельма считала себя оскорбленной и жестоко, а главное незаслуженно обиженной. Честно говоря, она не могла понять, за что? Почему? Чем, спрашивается она хуже других женщин? Почему ее нельзя любить? Ведь она была такой же женщиной, как все! Обычной! И ей хотелось любви и поклонения. Другое дело, что она, подобно многим, искала желаемое не в том месте, точнее, выбирала не тех мужчин. А когда сталкивалась с очередной неудачей, не пыталась сделать выводы и набраться мудрости, а старалась отомстить.
Мелисандра на портрете ничего не могла ей ответить, а если бы и могла, просто рассказала бы свою историю. И попыталась объяснить, что месть рано или поздно погубит мстителя. А сердце Вильмора ей и так уже принадлежит, мужчины ведь как дети, их надо просто приласкать. Просто он уже стар, и во многом раб привычек, дай ему немного времени - и все.
Только ничего этого Онхельма не желала понимать. Она уже приняла решение.
Как превратить обычную женщину в чудовище?
О, очень просто. Ущемите ее самолюбие, оскорбите ее гордость, отвергните ее любовные притязания и потом пожалейте ее. И тогда фурия в аду не сравнится с ней. Она будет мстить, и мстить будет жестоко.
Правда, есть одно но. Чтобы взрастить из женщины чудовище, надо, чтобы это чудовище было в ней с самого начала, хотя бы в зачаточном состоянии. Дремало бы себе, может, не проснулось бы никогда. Потому что, если чудовища в душе нет, оскорбленная женщина поплачет от обиды, впадет в депрессию и, либо замкнется в себе, либо простит.
Так вот, монстр в душе Онхельмы жил всегда, просто ждал своего случая.
***
По счастью, колдунья Онхельма в отличие от колдуньи Мелисандры не видела истинной сути вещей. Очень полезный дар. Потому что Мелисандра могла определить, кто перед ней, человек или дух, внутренним взглядом различала людей, кто из них на что способен, а также могла по легкому шлейфу, буквально несколько молекул, распознавать вещества, в частности, яды.
Ничего этого нынешняя царица, супруга властителя страны морского берега, не умела. Но у той был богатый жизненный опыт. Не в пример Мелисандре, наследной принцессе Версантиума, выросшей в холе и неге, и получившей блестящее образование, образование Онхельмы было получено в жестокой школе жизни, а стало быть, и навыки в борьбе за выживание она приобрела соответствующие.
И
А значит, просто не видела и не ощущала духов, наблюдавших за ней с того момента, как она появилась в Версантиуме. Наблюдал за ней не только Нириель, которому было известно, что видела в своих видениях слепая Евтихия. Сам Сафор тоже бдительно следил за новой царицей. У каждого из них были свои цели, но оба сходились во мнении, что не стоило старому царю жениться на молодой красавице. А уж если женился, то не стоило с ней ссориться.
Пока она сидела в кабинете покойной Мелисандры и исходила злобой на Вильмора, попутно строя планы по соблазнению его молодого наследника, оба духа присутствовали в покоях.
– Посмеешь вмешаться, позабочусь, чтобы на сей раз, тебя не смогли спасти, - Сафор счел своим долгом предостеречь мятежного юнца.
Еще двое, сопровождавших Сафора, темный и растительный хранили молчание, но демонстрировали полную лояльность старейшине, как бы говоря Нириелю:
– Нарвешься, сам будешь виноват.
Тот ответил просто:
– Мой долг жизни подлежит исполнению. А вмешиваться в дела дворца я не намерен.
При этом он уже имел мысли, как обойти запрет. Правда, ему не удастся сделать это в одиночку.
***
Белесые, словно вываренные скалы, поднимающиеся из лазурных вод, Высокий берег. Эти скалы уже не помнят, сколько времени, а может, времен они стоят здесь. Сменялись царства, одно за другим, уходило море, давая место пустыне, и снова возвращалось.
Высокий берег, древний, как сама жизнь.
Дух земли, столь же древний, как и сам берег, живет в нем. Его зовут Морфос, он свободен и подчиняется одному Создателю. Он и есть эти скалы, и сросся с ними настолько, что не принимал иной облик очень много веков. Морфос не спит и не бодрствует, он хранит покой.
Вот к нему-то и собирался обратиться за помощью Нириель. Понимал, что будет непросто склонить старца на свою сторону, но надеялся, что тот послушает его. Надо только найти правильные слова.
Ускользнуть от Сафора и его приспешников было нелегким делом, но водного в воде отследить - это же надо постараться, очень постараться. Нириель вообще славился взбалмошностью характера, а потому на глазах у старейшины обернулся тюленем и, плеснув хвостом, заявил, что поплыл в северные воды.
– Ну и плыви, идиот, - проворчал Сафор, - В северные воды он собрался! Чтобы ты там хвост себе отморозил! Чтоб другие тюлени тебе ласты склеили за то, что ты к их самкам приставать будешь!
Нельзя сказать, чтобы старейшина желал ему зла, просто он волновался за молодого смутьяна, упорно не желавшего жить по правилам. Воспитывать его и воспитывать! За что ему это на старости лет?! Махнул темному и растительному и они втроем скрылись из вида.
А Нириель, оторвавшись от слежки, материализовался в воздухе, невидимый среди скал. Там, за пределами города, почти отвесный берег был изрезан глубокими фиордами. Идеальное место, чтобы спрятаться. В обычное время - тайная гавань контрабандистов, а в сезон штормов их прибежище. По каким-то непонятным причинам Морфос контрабандистам благоволил, никто из них не погиб, проводя свои суденышки в этих узких ущельях, утыканных, словно частоколом, острыми камнями. Они всегда находили там приют и защиту от непогоды.