Белое пятно
Шрифт:
– Влево! Круто влево!
– командует Макогон в конце улицы, уже возле крайней хаты.
Узенькая полевая межа. Справа степь, слева ров, заросший дерезой, и за рвом огороды, сады...
– Влево, влево!
Возвращаемся, кажется, назад, в центр? Похоже, но, кажется, и не совсем... Улица обыкновенная, подобная тем, которые уже проехали. Только теперь она полого сбегает вниз, пересекая еще какие-то улочки и переулки.
За одним из этих переулков, кажется, уже за последним, дорога круто срывается вниз.
– Придерживай, придерживай!
– кричит сзади Макогон.
Туго натягиваю вожжи. Кони, приседая на задние ноги, чуть не обрывают шлеи.
Хаты остались где-то позади, отошли в сторону. Слева и справа за валами заросших густой дерезой рвов огороды и сады. Навстречу снизу в лицо туго бьет прохладой. Из сумерек выныривают высокие вербы. Овраг. Левады. Плес. Деревянный мостик через речушку, и за ним слева журавль над срубом колодца.
Макогон, забрав у меня вожжи, направляет коней прямо к длинному корыту, приказывает:
– Не мешкать! Скорее в левады и домой!
Он прыгает с телеги, подходит к корыту и разнуздывает коней.
Осматриваюсь по сторонам. Узнаю улицу, которую пересекал позапрошлой ночью с парнишкой, лица которого даже не запомнил.
Скрипит журавль, звякает цепь. Макогон выливает в корыто ведро за ведром. Кони, пофыркивая от удовольствия, пьют холодную воду.
Хлопцы какое-то мгновение сидят, потрясенные и тихие, как цыплята, не понимая, где они, что с ними происходит, что будет дальше и для чего им развязывают руки.
– Скорее!
– приказываю уже я и сую им в только что развязанные руки автоматы.
– Все, все забирайте!
Вот здесь, в передке. И за мной...
Они не переспрашивают, не выясняют. Однако не задерживаются.
Перепрыгивая неглубокий окоп, бегу вьющейся в зарослях лозняка и бурьяна тропинкой.
Ребята удивительно спокойно и расторопно следуют за мной.
Отбежав сотню-другую шагов, останавливаюсь на полянке. Они с разгону наскакивают на меня и, еле удержавшись на ногах, замирают.
Поворачиваюсь к ним лицом и снимаю с головы брыль. Блестящие вытаращенные глаза. Бледные в лунном освещении лица.
– О-о-о-о!
– наконец выдавливает Петро Гаркуша.
– Т-так, это же вы... товарищ капитан!
– то ли с упреком, то ли с восторгом восклицает и Павло Галка.
Пока добираемся по уже знакомой мне тропинке к риге Макогона, хозяин, оказывается, уже ждет нас дома.
Когда я, спрятав ребят в риге за снопами, выхожу во двор, серые уже стоят головами к бричке, распряженные.
Макогон вышел мне навстречу со стороны амбара, из густой тени. Вошли в хату, закрылись на кухне...
Внешне Макогон казался совсем спокойным. Сел рядом на топчан, положил фуражку, достал сигарету, прикурил от лампы.
– Ну, вот...
– сказал, выпуская дым через ноздри.
– Можно сказать, с креста сняли твоих "святых"... А хлопцы у тебя, оказывается, бравые, не пищат... Молодцы, одним словом! Только забирай ты их, ради господа бога, и уматывайтесь от меня как
– Он утомленно улыбнулся, жадно затянулся сигаретой.
– Они, бедняги, конечно, ничего не поняли... Так условимся, что им и знать ничего не следует. Ведь это ни к чему... Одним словом, обо мне ни звука...
В три затяжки выкурив всю сигарету, он поднялся на ноги, бросил окурок в ведерко под шестком, зачем-то прислушался, как там зашипело,
– Ну что ж, капитан... Сейчас я все-таки поеду в жандармерию. Думаю, так будет лучше. А вас моя Парася тем временем проведет к Цимбалу. Он, Цимбал, все эти хитроумные подпольные штучки знает. Ему и карты в руки. И устроит и связь поможет наладить. Меня же вы не знали, не видели и вспоминать не должны. Меня для вас не существует.
– Минутку помолчал, задумался, даже глаза закрыл.
– Ну что ж, желаю тебе удачи, капитан! Как говорится, будь здоров и не поминай лихом...
Кто его знает... Не скоро, вероятно, не скоро, а быть может, когда-нибудь еще и встретимся. Сейчас я тебя выручил. В другой раз ты меня выручишь...
Горло мне что-то подозрительно стиснуло. Я крепкокрепко сжал его большую, тяжелую, с твердыми узловатыми пальцами ладонь.
– Спасибо, товарищ Макогон. За все спасибо.
– Бога благодари, - вероятно, чуждый всяким сантиментам, пошутил Макогон.
Известными лишь ей глухими тропинками жена Макогона вывела нас из села. Она, видимо уже привыкшая к ночной тревожной жизни, часа три водила нас по степным глухим ярам и лесополосам. И только под утро вывела в Балабановку к Цимбалу.
Пожилой, сухощавый сапожник встретил нас в вишневом саду в конце огорода. Поздоровался буднично и просто, как будто случайно встретился с близкими соседями после недолгой разлуки. Пожал каждому руку, сказал неторопливо:
– Так вот вы какие! Шуму, можно сказать, на целую область. А сами, оказывается, совсем молоденькие. Ну, что же... Молодцы, хлопцы, молодцы!
Потом отпустил жену Макогона и, взглянув на Петра и Павла, которые устало пригорюнились на валу заросшего пыреем рва, сокрушенно покачал головой.
– Натомились, молодцы? А отдыхать, к сожалению, некогда... Уж как-нибудь потом отдохнем. До утра нужно успеть на место. А до "Раздолья" как-никак пятнадцать километров...
В поле за лесополосой нас ждала телега с ездовым в синем мундире полицая и с винтовкой через плечо. Попрощались с Цимбалом и тронулись по предрассветной степи.
Хлопцы мои совсем обмякли и, сидя в задке телеги, клевали носами. Молодой полицаи неторопливо помахивал кнутиком, еле слышно наревая себе под нос какую-то песенку и не проявляя к нам, по крайней мере внешне, никакого интереса. Черта, между прочим, присущая, кажется, всем, кого я встречал здесь за эти три дня. Два года стращной оккупации и кровавой неравной борьбы наложили здесь на всех свою печать и приучили к осторожности и сдержанности.