Белое солнце пустыни. Полная версия
Шрифт:
… Настасья во время войны была сестрой милосердия в прифронтовом лазарете, а затем ее перевели в большой госпиталь. Когда в ее палату поступил раненый Верещагин, она почти с первого взгляда влюбилась в него. К ее радости Верещагин тоже обратил на нее внимание.
На фронте он был разведчиком-пластуном. Ужом, на животе (отсюда выражение «по-пластунски») он проползал за линию фронта и часами, а то и сутками лежал где-нибудь в камышах, кустах, высокой траве…
Изучив распорядок дня
Чуть поправившись, он попросил Настасью добыть для него гитару и, к удовольствию других раненых, услаждал их разнообразными песенками. Потом начал вечерами вылезать из окна палаты, чтобы отправиться вместе с Настасьей в городской сад, где играл духовой оркестр…
Однажды, напуганная своей большой любовью к Верещагину, Настасья сказала:
– Я знаю – ты скоро бросишь меня.
– Почему? – обнимая ее, спросил Верещагин.
– Потому что я глупая и некрасивая.
Верещагин усмехнулся.
– Умной мне не надо, потому что я сам умный, а красивая еще хуже умной… Мне нужна верная.
– Тогда – это я, – чуть слышно прошептала медсестра…
Они поженились, и вскоре у них родился сын, Ванечка. Но мальчик прожил недолго.
Цвела черемуха, струясь горьким духом в окошко дома, где они после войны снимали с Настасьей комнатку, когда в одну из ночей Ваня тихо умер во сне. Больше у них детей не было, и воспоминания о Ване остались болью на всю их жизнь…
Настасья отворила дверь и вошла в комнату, неся перед собой миску с черной икрой.
Верещагин, раскинувшись на широкой кровати, спал. Он бормотал во сне, стонал, всхлипывал.
Настасья неодобрительно покачала головой и, перекрестившись на образа, поставила миску на стол.
– Уурра! – прокричал во сне Верещагин. – За мной, ребята! – И вскочил, обливаясь потом, поскольку начал тучнеть и плохо переносил жару.
Жена обтерла его полотенцем и пригласила к столу.
– Опять пил и не закусывал? – неодобрительно сказала она.
– Не могу я больше эту проклятую икру есть, – взмолился Верещагин, отталкивая миску. – Надоело! Хлебца бы!..
– Ешь, тебе говорят! – приказала Настасья и, зачерпнув полную ложку икры, поднесла ему ко рту.
Верещагин капризно помотал головой, но жена настояла, и он, морщась, проглотил икру. А Настасья затараторила:
– Ой, нынче страху-то в Педженте! Из дома никто носа не кажет… Этот рыжий, что к нам приходил, самого Абдуллу будто поймал…
Верещагин, услышав это сообщение, на какое-то время перестал жевать, заинтересовался.
– Ну и заварил он кашу!.. – продолжала Настасья, зачерпывая очередную
Верещагин неприязненно взглянул на жену, с отвращением проглотив еще порцию икры. Он любил свое военное прошлое, как самые счастливые дни жизни, и упоминание о том, что он свое отвоевал, всегда его злило.
Петруха, обняв винтовку, сидел у двери зиндана. Абдулла вел себя тихо. Из темницы не доносилось ни звука.
Через двор музея к колодцу прошла Гюльчатай, из-под паранджи улыбаясь Петрухе.
Он вскочил на ноги, окликнул ее – девушка охотно остановилась.
– Гюльчатай, открой личико, – попросил он, подойдя поближе. – Ну, открой…
Она заколебалась, взялась за край паранджи. За углом раздался непонятный шум.
– Вроде крадется кто… – встревожился Петруха, прислушиваясь.
Из-за поворота галереи второго этажа доносились какие-то звуки.
– Последи за дверью, – попросил парень. – Я мигом…
Он добежал до арки и свернул за угол здания.
Гюльчатай поставила кувшин на землю, проводив взглядом Петруху.
– Гюльчатай, – внезапно услышала она свое имя; голос, произнесший его, заставил ее задрожать. – Подойди к двери.
Как только Петруха убежал и Гюльчатай осталась во дворе одна, наблюдавший за ними Абдулла понял, что наступил тот самый, может быть, единственный момент, которого он все время ждал. Сухов, говоря Рахимову, что «Восток – дело тонкое», оказывается, и сам еще не до конца понял, насколько оно «тонкое». Он допустил промашку, не оценив, а, вернее, не зная всей силы безропотного подчинения гаремной жены своему хозяину.
Гюльчатай, как загипнотизированная, подошла к двери зиндана. В зарешеченном оконце она увидела Абдуллу.
– Открой лицо! – приказал он, пронзительно глядя на свою жену. – И отодвинь засов!
Как во сне она безропотно выполнила все.
– Подойди сюда!
Гюльчатай вошла в темницу – она шла, как кролик к удаву, не смея отвести взгляда от страшных глаз своего мужа.
Абдулла, сорвав с нее чадру и обхватив пальцами ее тонкую шею, привлек к себе.
– Скажи – почему ты так и не полюбила меня? – с тоской в голосе спросил он.
– Я боялась тебя, господин, – прошептала Гюльчатай.
Абдулла вспомнил слова умирающей Сашеньки и горько усмехнулся.
– Ты мне нравилась всегда, – сказал он, и это были последние слова, которые слышала Гюльчатай в этом мире.
Абдулла стиснул своими железными пальцами ее горло, и она, затрепетав, медленно осела на пол…
На галерее второго этажа Петруха увидел Лебедева, который складывал какие-то картины и посуду в нишу, сделанную в полу; рядом лежали плиты, которыми он собирался ее прикрыть.
– А, это вы, – облегченно сказал Петруха. – Что это вы делаете?