Беломорско-Балтийский канал имени Сталина
Шрифт:
Успенский повернулся в их сторону.
— Смотрит, пойдем, — позвал чей-то робкий голос.
Успенский, перепрыгивая по ряжам, по шатким настилам, шел к ним.
— Ну? Хотите посмотреть? Не бойтесь, — воду заперли крепко. — Он протянул руку первому шагнувшему к нему на мостки.
Выг был заперт. Вода подымалась.
Полоска воды между кормой и берегом увеличивается. Пристань Май-губы отходит. Катер режет волну.
Мы на озере Выг. Озеро длинно, широко. Название — водохранилище — к нему не подходит. Оно кажется необъятным, а между
Гидротехнические сооружения — плотины и дамбы — поднимут горизонт озера с восемьдесят второй горизонтали до восемьдесят девятой и даже до девяностой. Это значит, что к моменту пуска канала озеро поднимется на семь метров.
Плотина у Надвоиц, закрывшая выпадение Верхнего Выга, Май-губские, Аетиручейская дамбы уже делают свое дело. Горизонт озера Выг повышается с каждым днем. Ежесуточно вода поднимается в среднем на два сантиметра. С июля по август она поднялась на метр.
На первый взгляд это незаметно, но мы знаем — вода поднимается.
Озеро спокойно, неподвижно. Один за другим возникают острова. Их много. Они покрыты густым лесом.
— Входим в зону затопления, — говорит заместитель начальника четвертого участка ББВП.
Два дерева стоят в воде.
— Затонувший остров, — поясняет моторист. — Две недели назад мы по нем ходили.
Сучья на деревьях обрублены по самый верх, и кажется, что деревья оставлены только как вехи.
— В прошлом месяце все дороги знал, а теперь, — разводит руками капитан, — все перепуталось. Старые острова ушли под воду, новые — появляются каждый день. Вот, смотрите, Гранитный остров. Третьего дня на нем еще лес был. А сейчас лесной утиль дожигают.
Люди в белых парусиновых плащах с капюшонами на голове, с палками в руках тормошат костры.
Большой остров. Поля засеяны рожью и овсом. Дома без крыш, наполовину разобранные, имеют жалкий вид.
Русло реки обнажилось
— Деревня Ловище. Восемнадцать домов уже перевезены в Сегежу.
— Овес хороший.
— Не соберут. Через месяц затопит. Останется одно кладбище вон там, в соснах на горке. Оно стоит на высоте девяностой горизонтали…
Нагоняем лодку. Двое едут на Юг-губу. Берем их на борт. Они с ящиком. Оба парня из трудколлектива «Маяк».
— Яйца везем с Сев-губы — премия за ударную работу.
Низенький коренастый в ковбойской вишневой рубашке с зелеными клетками — председатель коллектива Виноградов. Высокий с пшеничными волосами — лучший ударник, рекордист Кочергин.
— Нам равных нет, — говорит Виноградов. — Светим, так светим. Три недели по горло в воде работаем. Позавчера дали двести девяносто… Васька четыреста процентов — четыре нормы отбухал.
Встречаем торфяную глыбу.
— Было здесь сто десять га болот, — рассказывает едущий с нами лесотехник. — Восемнадцатого июня я ходил по этим болотам. А теперь вот что получилось.
Пролетает стая встревоженных уток.
— Зашухерились, — говорит Виноградов. — Нет им теперь покоя. Только найдут себе новую хазу, а мы шасть — и опять ищи другую квартиру… Мы ведь эти острова, как куриц, общипываем. Раз-раз — и можете спускаться на дно. Я год назад плюнул бы в глаза тому, кто мне сказал бы, что я лесорубом буду, зону затопления очищать… Квартиры чистить — это было по нашей части. Я, бывало, в любой дом залезу… Недаром кличка моя — Бацилла. Два раза из домзака срывался. Один раз — из сибирских лагерей. Погуляешь — подзайдешь по новой — и, глядишь, опять здесь.
— Теперь не побежишь?
— Что вы… Я теперь свободно езжу — доверяют.
Прошлое ушло в воду вместе с островами.
На Юг-губе около тысячи человек. Все рецидивисты.
— Раньше по ширмам ударяли, а теперь — ударники, герои великой стройки: Наш лагпункт второй месяц знамя держит. Краснознаменные.
— Мало книг, — жалуется воспитатель. — Лермонтова никак не могу получить. Проходу не дают: давай Лермонтова. У меня авторитет падает.
Завхоз просит подбросить картошки, дегтю, керосину. Мокро. Пилы ржавеют.
— Керосину в первую голову, — поддерживают каналоармейцы. — Ржавой пилой большой процент не выработаешь…
Рядом с пристанью на маленьком плоту — шалаш из дранок. В шалаше — бригада сплавщиков Громова. Бригада из одной молодежи. Все бывшие воры.
— Раньше мы плотов и в кино не видели. Не знали, как к бревну подступиться. Научились. Сортируем. Сплачиваем. Ведем кошели лучше карелов. Норма была тысяча двести бревен — подняли до двух с половиной тысяч.
Большая черная лодка быстро идет к шалашу. Четкие взмахи весел. Голые торсы. Удалая, залихватская песня:
Загремели ключи, фомки… Па-а-ра сизых голубей. Деловые едут с громки… Стро-ого судят скокарей.— Песня блатная, — как бы извиняется скуластый Громов. — От блатного ремесла легче отвыкнуть, чем от блатной песни.
Входим в шалаш. Невысокие настилы, свернутые постели. В центре — железная печка в железном тазу. На покатых стенках — фотографии, ручные зеркала. На самом верху — портрет Сталина в белой рубашке. Вокруг — гитара, мандолина, две балалайки, черный радиорепродуктор. Рядом с печкой — ведро с водой, в нем плещутся живые окуни.
Едем дальше. Покачивает, дует низовка. На часах — полночь. На озере — день. Только нет солнечного сверкания.
— Обратите внимание — исторический остров Городовой. В смутное время на нем разбитые литовцы жили. Потом — раскольничий скит. Больше его никто не увидит.
И мы смотрим на уходящую под воду историю. Вдали — огоньки селений.
Рыбы заплывают в дом, и вода плещет на скаты крыши
— Все будущие утопленники. Самые древние селения на озере.