Бельский: Опричник
Шрифт:
— А не потешить ли себя, государь, медвежьими забавами?
— Кто в подземелье? — вспыхнул огнем взор Ивана Грозного. — Есть ли достойные?
— Как не быть. И смельчаки есть, и трусы.
— Вели готовить.
Предложивший медвежью травлю боярин засеменил, тряся пухлым животом, вон из трапезной, гордый тем, что царь самолично поручил ему столь почетное дело.
«Сумею хорошо потешить царя-батюшку, шубой, может, одарит или чин пожалует».
Свита царская всей пьяной гурьбой отправилась к месту медвежьих игрищ. Это была небольшая поляна с очень густой, сочной травой (на крови росла), которая с одной стороны примыкала к приземистым, крепкой рубки клетям с узенькими, словно щелочки, продушинами; в каждой из клетей жило по одному медведю. Крупных, специально выпестованных. И голодных. Чтобы, значит, злее были. Питались они только человеческим мясом. Не слишком часто, зато до одури. Однако никто это мясо на тарелке не подносил, его нужно было добыть.
Поляна кровавая, как ни странно, не была огорожена, и те, кто собирался на медвежью (а царь зорко следил, чтобы никто не отлынивал) могли нежданно-негаданно оказаться сами жертвами голодного, разъяренного зверя. Одна защита у них — редкая цепочка стрельцов с копьями в руках по всему краю поляны. Только для Грозного был сработан небольшой сруб на пару аршин в поперечнике и по подбородок в вышину. Клеть эту окружала дюжина суровых телохранителей с толстыми копьями и рогатинами.
Себя Грозный заботливо оберегал от всяких случайностей.
Три травли наметили. Двух чернецов, подозреваемых в том, что именно они по воле князя Владимира собирали по Поморью волхвов и колдуний, которые должны были навести порчу на царя и всю его семью и изготовить, кроме того, ядовитые снадобья. Они, конечно же, полностью отрицали обвинения, их пытали, но пока безрезультатно, вот палачи и решили избавиться от них, видя бесплодность своих усилий. Но не отпускать же их с миром после того, что они натерпелись и видели в пыточных застенках?
Третьим был боевой холоп покойного князя Вяземского, ускользнувший прежде от кары, но недавно словленный. Его еще не пытали. С ним даже не знали, как поступить. Опального хозяина давно нет, выяснять, пытая, крамольные его намерения, бесполезно и, главное, поздно, вот и держали в оковах именно как жертву для медвежьей потехи.
Вывели в центр поляны первого чернеца. Еле на ногах держится, бедняга. Кажется, дунет чуточку посильней ветерок, свалит наземь. Лицо в кровоподтеках и следах прижиганий. Волосы и борода повырваны клоками, и только ряса цела и невредима. Она укрывает истерзанное тело обреченного, как святым покровом.
Массивный засов на крепкой, обитой с двух сторон железом двери, сдвинут, и медвежий смотритель стремглав прячется за клеть. А для медведя скрип отодвигаемого засова — сигнал; он бьет лапой по двери, она распахивается с шумом, и вот косолапый великан на воле. Потянул носом, окинул голодными глазами расфуфыренную толпу зевак, перед которой стоят люди в кольчугах с копьями наперевес; туда, стало быть, не стоит соваться, ибо не единожды доставались от одетых в кольчуги мужей добрые тычки острыми копьями, остается тот, кто одиноко стоит посредине поляны. Это его добыча. Ее всегда вот так выставляют, чтобы насытился он.
Возревел, кровожадно вперя взор в одинокого человека в черном, поднялся на задние лапы и неуклюже поковылял к своему предстоящему пиршеству. И — чудо: чернеца словно подменили, словно окропили живой водой и даже дали испить глоток-другой этой самой воды. Подхватив полы черной рясы своей, монах стремительно кинулся прямо на копьеносцев, надеясь, видимо, вырваться из круга, но его встретили угрожающие копья, и тогда чернец запетлял по поляне, увертываясь от медвежьих лап.
Всяко называют медведей в народе: косолапый, неуклюжий, увалень, считая его неповоротливым зверем, увы — великая ошибка; медведь ловок и быстр, он так же спор на поворотах, как и обезумевшая жертва. К тому же — хитер.
Минуту-другую гонялся медведь за чернецом по пятам бесполезно, но вот изменил манеру погони. Чернец несется по кругу, медведь — наперерез ему; чернец поворачивается, чтобы избежать неминуемой гибели, медведь вновь наперерез. Пару таких разворотов, и прижат чернец к копьеносцам. Либо на них кинуться грудью, либо отдаться на волю Господу.
Всего секунда замешательства, и для медведя она вполне достаточна, чтобы завершить охоту. Когтистая лапа опустилась на голову жертвы — и снесена половина черепа.
Добившись своего, медведь отступил, словно затаился в ожидании, когда жертва упадет. Все так стремительно, все так захватывающе, что толпа бояр и дворян не вдруг возликовала. Но вот крики восторга. А Грозный потрясает посохом.
А чернец все еще жил. Он стоял. Он еще слышал беснующуюся толпу. Он еще мыслил. Он даже поднял руку, чтобы пощупать, что с его головой, но его ладонь опустилась на теплую, вздрагивающую мелкой дрожью мякоть, что вызвало новый взрыв восторга, и только тогда упал.
Медведь, хотя и голодный донельзя, не накинулся на жертву, чтобы терзать ее и насыщаться, он сгреб чернеца, еще живого, и, встав на задние лапы, понес добычу в свою клеть, сопровождаемый ревом и гоготом пьяных зевак.
Добыча должна отлежаться, и только тогда может быть съедена, иначе медведь не поступит, даже если будет умирать с голода.
Второй чернец, вторая медвежья клеть. Все прошло как-то необычно бесцветно. Чернец, увидев выпущенного медведя, перекрестившись, опустился на колени и, продолжая осенять себя крестным знаменем, начал бить поклоны, шепча молитву. Медведь приблизился к жертве, постоял в недоумении, затем сграбастал чернеца в охапку, сдавил его так, что у того ребра затрещали, и он даже взвыл от боли, но сразу же замолк. Либо Богу душу отдал, либо силой воли одолел боль.
Медведь, не разжав лап своих, заволок в свою клеть старца. Живого или мертвого, никто толком не мог бы ответить на этот вопрос.
Очередь за боевым холопом по имени Хлопко. Он служил воеводой у покойного князя Вяземского, опаленного царем. Вывели Хлопка в кандалах, и только в центре поляны кузнец принялся сбивать заклепки с кандальных обручей, вовсе не заботясь об осторожности. Лупит он молотком по зубилу почем зря, отчего железные браслеты кровянят, сдирая кожу, ноги и руки, но ни один мускул не дрогнул на лице могучего мужа.
Взвалил кузнец на плечи сбитые оковы и — наутек, боясь замешкаться на поляне, когда выпустят медведя. Богатырь же, проводив его презрительным взглядом, крикнул ухмылисто:
— Не убегай далеко. Вновь придется тебе меня оковывать.
Распахнута дверь третьей клети. С ревом вываливается медведь-людоед, какой-то взъерошенный, косматый. Покрутил мордой, увидел привычный круг, ощетинившийся копьями, рявкнул, чем-то недовольный, и, поднявшись во весь свой рост, покосолапил к стоявшей в центре поляны жертве.