Бельский: Опричник
Шрифт:
Она давно была не опасна для Грозного, ибо царь лишил ее возможности встречаться не только с сыном, но и со всеми дальними и ближними родственниками. Не имели возможности они и переписываться. За это отвечала настоятельница монастыря. И как ей не исполнять волю царя, когда она знала, чем кончается доброхотство по отношению к опальной — всех их казнили. А нужно ли подобное настоятельнице? Ей жизнь дорога. Тем более, что не худая жизнь.
Знал Бельский и то, как уважаема Ефросинья в монастыре и за знатность родовую, и за вклад великий, и за доброе отношение ко всем сестрам-монахиням, даже к тем, кто имеет самое неуважаемое послушание, поэтому решил схитрить и на этот раз. Рассудил так: слух о гибели князя Владимира до Белоозера не дойдет ранее его приезда, тем более, что опальных церковников повезут через Ярославль, а если дойдет, — то выдать гибель сына не как месть Грозного, а как самоубийство. А звать именем царя, сожалеющего о смерти брата, в Новодевичий монастырь. Как подтверждение того, что не держит он больше на нее зла. Если же слух еще не доползет, тогда все проще. Царь, мол, зовет в гости. Сын тоже ждет.
Вот такой план. И не вопрос, честен он или нет.
Еще выбор пути. Прямоезжей дороги от Костромы до Вологды нет, можно плыть по Соте-реке вверх, но это долго — все время на веслах против течения; решил поэтому ехать посуху по пойме, взяв проводника, чтобы тот помог срезать огибь и выехать напрямую на село Пречистое, что у прямоезжей Ярославской дороги. А дальше все знакомое. Путь до Вологды хоть и не близок, но ровен и не петлист. За Вологдой же и того приятней: по речке Вологде до Сухоны, а уж по ней сбегать до самого Кирилло-Белозерского монастыря. Вожак, знающий Вологду и Сухону, найдется. Тем более, для посланца царева.
Не близок путь, и если брать с собой провизию, нужен обоз, а он обузен. Вот и определил Богдан закупать в селах хлеб, квас и медовуху, мясо же добывать охотой. Не очень-то подходящее время, самки еще кормят детенышей молоком, но простит Бог, ибо не наживы ради охота, а для прокорма. К тому же не великий случится урон, если лишнего не брать и стараться стрелять только рогачей, а не комолых самок.
На первых сотнях верст от Костромы пойма Соти многолюдна. Шалаши косарей, словно пупырышки за озябшем теле, а копны духмяного сена — на каждом шагу, то и дело приходится отворачивать от них, чтобы не повредить. С молодками и женами, которые сгребают или ворошат подсыхающую траву, ратникам можно даже позубоскалить, благо ни сотник, ни оружничий не одергивают. Более того, на ночлег они выбирают место такое, чтобы поблизости оказались две или три артели косарей и ворошильщиц. Закрывают они глаза и на то, если кто отлучится. Строгость только в одном: на рассвете чтобы они были подседланы без спешки, с полной заботой о конской спине, и носом бы не клевали в пути.
Особенно же хорошо, когда дневка. Выбрана стоянка, тоже меж артелями косарей, отряжены в лес самые меткие и ловкие в охоте лучники, с которыми едет сам Богдан, любитель гонять зверя. Вот они углубляются в лес, а уже через малое время везут на вьюках добычу. Лося, как правило, и в придачу пару косуль. Спеши теперь с вертелами, да разводи огонь.
Пир начинается не вдруг, ждут ратники, когда окончат работу косари и жены с девами, да потянутся к их стану. Не с пустыми руками. Несут они с собой туеса медовухи и кваса. Вот тогда начинается настоящее веселье чуть не до зари. А иным из ратников, кому благоволил Лель, шаловливый сын Лады, даже рассвет встретить в густых прибрежных зарослях. И не спешить в стан, ибо весь день — день безделия. Только и забота, чтобы коня обиходить.
Предел этому раздолью души и тела наступил, когда отряд углубился в лес, срезая огибь. Сыро и хмуро. Лишь редкие полянки ласкают глаз. На одной из таких полян остановились на ночлег, подстрелив сохатого.
Еще один день хмурого пути и вот — Пречистое. Проводника можно отпустить, дальше путь от погоста к погосту, где есть и стол, и кров для царских ратников и для столь знаменитого опричника.
Забот путевых поубавилось. Теперь можно без помех обдумать еще раз во всех деталях, как ловчее исполнить волю царскую, чтобы княгиня, в иночестве Ефросиния, померла в дороге от болезни, либо случилось бы с ней недолга, ставшая причиной смерти.
Ищущий находит, если ищет усердно. Если ехать посуху, то предстоит переправа через Сухону. Вот на ней все и можно свершить, оставив для этого верного слугу, который найдет исполнителя среди бродников. И лодку подготовит нужную, и гребца наймет за добрую плату для переправы знатной инокини.
Решение найдено окончательное, теперь — полное спокойствие. Огоривай версты от погоста к погосту до самой до Вологды, а там повремени денька два-три, пока наместник царев и воевода подготовят ладьи для сплава, и катись безостановочно вниз.
Славно бежать по воде, помогая еще ей веслами. Плывут лесистые берега мимо, сменяясь зеленотравными плесами или клыкастыми лбами; покойно на душе, мысли безмятежные, и только время от времени всколыхнется неприязнь к предстоящему злодейству, но она легко одолевается, ибо не по своей воле едет, чтобы умертвить Ефросинию, а по воле самодержца, и он один отвечает перед Богом. Его дело холопское. Ему никак нельзя ослушаться. Кара за взбрыкивание одна — лютая смерть.
Ему сейчас об одном думать нужно, как убедить не только самою мать князя, что звана она Грозным в Москву по милости его, но и наставницу монастыря, всех монашек. Чтоб не возникло у них никаких подозрений. Потом пусть думают, что им заблагорассудится. Прямо обвинить в злодействе не смогут. Тайно, вполне может быть. Но это их личное мнение, которое вслух вряд ли кто посмеет сказать. Мыслям тайным удержу нет, главное, чтобы слова звучали нужные.
В общем, до приезда в монастырь Богдан, как ему казалось, все продумал, но одного все же не учел: согласится ли сама Ефросиния менять отдаленный монастырь на Новодевичий, что под боком у Кремля? Вот едва все не сорвалось. Еще бы немного, ему бы пришлось принуждать Ефросинию. Спасла положение настоятельница. Умная и, как показалось Богдану Бельскому, все понявшая.
— Передай царю-батюшке, — твердила Ефросиния, — не сменю я тихой обители на суетность московскую.
— Но разве в Новодевичьем мирская суета?
— Вроде бы и нет, на самом же деле — искушение великое. Мне же о душе одной думать нужно, грехи замаливать, а не суетиться.
И так и эдак Богдан, Ефросиния стоит на своем:
— Не хочу менять обитель. Передай мой поклон царю Ивану Васильевичу и — будет с него.
Либо понимала, что не нужна она в Москве, либо и в самом деле не хотела менять нынешнее спокойное житье на суетное. У Богдана уже на кончике языка слова: «Не поедешь добром, силком увезу, ратников кликнув», — да тут грубоватым баритоном, но удивительно певуче, заговорила настоятельница:
— Ты, сестра Ефросиния, истово молила Господа о прощении грехов от гордыни твоей, он услышал тебя, смягчил сердце помазанника своего на Русской земле, ты же не желаешь со смиренной радостью принять дар Божий. Откинь гордыню и прими мое благословение в добрый путь.
Сдалась упрямица, склонила голову перед настоятельницей.
— Благослови, матушка. И еще благослови взять с собой инокиню Александру, родненькую мою.
— А звал ли и ее царь-батюшка?
— Он не молвит противного слова, — нашелся Богдан, хотя об Александре речи никакой не было. Но откажи в просьбе матери князя Владимира, вновь она может заупрямиться. Одна или две жертвы — какая разница?