Бельский: Опричник
Шрифт:
Подошел канун предсказанного дня. Царь с самого утра послал своего оружничего к волхвам, строго-настрого наказав получить от них ответ, Бельский провел у них больше часа и даже упрекнул их:
— Завтра, как вы предсказали, последний день жизни Грозного, а он, можно сказать, в полном здравии. Даже менее недомогает, чем прежде.
— Завтра — это не сегодня. Грядет неотвратимое.
С недоверием к словам волхвов возвращался Богдан к царю, вновь боясь сказать ему всю правду. Государь снова встретил его лобовым вопросом:
— Каково их слово?
— Не определились. Просят еще денек-другой.
— Что ж, если просят — дадим.
Сказано это со зловещим придыханием. Даже пот прошиб Бельского. Холодный пот. А царь, помолчав, попросил:
— Позови-ка постельного слугу Родиона.
Родиону Биркину, как было известно Богдану, Грозный доверял безоглядно, что было весьма удивительным с его-то вечной подозрительностью, но Бельский не придавал этому особого значения, ибо сам тоже был в любимчиках. Не озадачился и теперь. Его лишь кольнуло, что не Бориса, его он застал у царя, послал Грозный, а его, оружничего.
Однако сказано — сделано. Вот он — Родион. Пред очами твоими, царь-батюшка.
— От сего часа оставайся при мне, — повелел Грозный спальному слуге, будто ни Бельского, ни Годунова не было рядом. — А теперь пойди и скажи, пусть баню на завтра готовят. Вернешься и — неотлучно.
Вот такой вот щелчок по носу. Стало быть, не доверяет больше своим любимцам. Обоим. И это не к добру.
День прошел ни шатко ни валко. Слушали песни, играли в шахматы и, казалось, царь ничем не озабочен. Борис всегда проигрывал, хотя по всему было видно, что именно он может и должен поставить мат, но в самый решительный момент совершал ошибочный ход, и позиция на доске круто менялась в пользу царя. Иван Васильевич радовался как ребенок. Несколько раз 3d день царь отсылал Богдана и Бориса исполнять мелкие поручения и оставался наедине с Родионом Биркиным, и это настораживало соперников.
Борис даже заявил решительно:
— Хватит играть в кошки-мышки, иначе доиграемся.
— Да, — согласился Богдан. — Кажется, мы на волоске.
— И мне это видится. Завтра решу все.
Хотел Бельский открыться, что именно завтрашний день, по предсказанию волхвов и колдунов, должен стать последним в жизни Грозного, но нашел лучшим все же промолчать. Сказал иное:
— Родион не помешал бы.
— Не помешает. Ума не хватит, — с ухмылкой ответил Годунов и вдруг задал вопрос: — А тебе не проще ли было уведомить царя-батюшку о дне его кончины? Пусть бы очистил душу покаянием, причастился бы и принял иночество. У него давно для этого одежда приготовлена.
— Не называли они пока что дня кончины.
— Лукавишь, оружничий. Лукавишь.
Объяснились, называется. Вот теперь разгадай, знает ли хитрован о том, что волхвы еще две недели назад назвали день смерти царя или только догадывается?
«А-а, все едино. День переможем с Божьей помощью». Вечером же — еще одна зуботычина. Такая, от которой вся ночь без сна. И навязчивая мысль о побеге.
Когда он выходил из царской опочивальни, чтобы ехать домой, его перехватил подьячий Сыскного приказа.
— Дьяк, оружничий, хочет видеть тебя. Очень. Ждет тебя к себе.
Сказал и растворился, словно призрак.
Совсем забыл он о тайном дьяке в сутолоке последних дней. Ругнул себя за это и пошагал в Сыскную избу.
Тайный дьяк встретил Богдана с поясным поклоном и извинением:
— Не серчай, оружничий, что не давал тебе ни одной вести. До сего дня не было заслуживающего твоего внимания. Но вот сегодня…
Он вздохнул, явно сочувствуя своему начальнику, и лишь после этого, словно насилуя себя, словно без всякого желания, лишь по необходимости, ибо нужда заставляет, начал докладывать.
— Пока ты, оружничий, ездил к волхвам, хотя тебе там нечего было делать, царь знает о предсказании волхвов, Ивал Васильевич послал в Можайск, где задержан, как тебе известно, посол Литвы Лев Сапега. Велено, чтобы воротился он в Москву.
Перегодил, понимая, каково оружничему узнать обо всем этом, но видя, что Бельский никак не придет в себя, решил досказать остальное, пусть все скопом огоревает.
— И еще… Грозный с неделю назад начал готовить, минуя тебя, сватов в Швецию. Собрался жениться на принцессе, дочери короля Швеции. Сегодня князь Шуйский отправлен в дорогу.
Вот теперь доложено обо всем. Теперь оружничий думай да гадай, что ждет тебя завтра.
До самого до рассвета не сомкнул глаз Бельский. О чем он думал, не смог бы ответить, спроси его. В основном перед настежь открытыми очами то проходили события минувшего, то застенки, в которых пытали оговоренных либо им самим, либо дядей его, но стонал от боли и даже взвывал не кто-то — сам. Разум не подчинялся ему, хотя нет-нет да всплывало пророчество хранителя бога Прова о предстоящей долгой жизни, это, однако, проскальзывало мимолетно, оттеснялось видением того, как Грозный принуждал князя Владимира Андреевича, его жену и сыновей выпить кубки с ядом.
Он даже застонал, представив, как царь самолично подает ему кубок с ядом и повелевает: «Пей!»
И только перед рассветом Богдан одолел душевную сумятицу и принудил себя искать выход из смертельной опасности. Как ни странно, но придумал. Встал бодрый, полный надежды.
У Красного крыльца встретился с Годуновым. Вроде бы одновременно прибыли, но Бельский видел при въезде в Кремль коляску Годунова с шестеркой вороных цугом. Ни у кого такой не было, не обознаешься.
«Это — хорошо!»
Разговор начался с ожидаемого упрека:
— Отчего, скрыв от царя, не уведомил меня о предсказании волхвов?
— А предсказаний не было. Мне, во всяком случае, они ничего не сказывали.
Годунов опешил, это заметил Бельский и возрадовался. Угадал, значит. Он, Борис Федорович, донес царю о предсказании. Но от кого он узнал? От тайного дьяка, либо сам допытался у волхвов? Но еще больше растерялся бы хитрован, если бы знал, что именно в этот самый момент хранителя бога Прова строго предупреждает воевода Бельского Хлопко, чтобы тот непременно смолчал, если его будут спрашивать, говорил ли он оружничему о дне смерти царя Ивана Васильевича. Стоял бы на своем: нет, мол, и все тут. Побоялись, дескать. Если же не исполнит этой просьбы, будет либо отравлен, либо заколот.