Белые птицы детства
Шрифт:
— Мне что, — вроде бы равнодушно пожимает плечами Серёжа, — мне места в лодке не жалко. Да только...
— Я раньше всех приду, вот увидишь, — подпрыгивает на месте Настька, и в следующее мгновение оторопевший Серёжа видит лишь её чёрную, прыгающую по узкой спине косу.
— Ты что же, касатик, припозднился нынче? — спрашивает Серёжу бабушка, выставляя на стол вкусную дымящуюся в миске лапшу с гусиным крылышком.— Я уже второй раз лапшу-то грею.
— С ребятами был,— отвечает Серёжа и берётся за ложку.
— С кем это? — Бабушка садится напротив Серёжи и подпирает щёку
— Да с Васькой Хрущёвым, а потом ещё Настька приставала.
— Чего ей?
— С нами хочет ехать, подранков искать. Вот и подъезжала всяко, уговаривала...
— Уговорила? — улыбается бабушка.
— Да ну её. Не отвяжешься.
— Добрый ты, до-обрый, Серёжка, — вздыхает бабушка, — обратает тебя какая бабёнка и будет весь век понукать да веником прихорашивать...
— Так я и дался, — хмурится Серёжа.
— Дашься, куда денешься. — Бабушка задумалась и смотрит в окно, потом печально говорит: — Вон Парунька с почтой побежала, а к нам опять не заходит... Что-то не пишет твоя мамка, какую неделю писем не шлёт. А у меня сердце заходится, ой как заходится, Серёжа, так ему нехорошо, так муторно делается, что и не сказать... Вот как подумаю, как раздумьем возьму, что одна она там среди люда чужого. — Уголком косынки бабушка вытирает глаза. — Ох, господи-и, как жить-то будем?
Серёжа отодвигает пустую миску, собирает хлебные крошки и слизывает с раскрытой ладони.
— Может, добавку будешь?
— Не-е, наелся.
— А то поел бы. Вон как выбегался, глаза лишь и светятся. Молоко в кринке, наливай, или чаю попьёшь?
— Молока.
— Ну доставай сам, а мне тесто пора ставить, пирогов завтра напеку.
Серёжа наливает большую кружку молока, пьёт, переводит дыхание и опять пьёт.
— Теперь уже и Вера должна подойти,— хлопочет по кухне бабушка, — в аккурат шестой урок закончился.
— А папка приезжал? — спрашивает Серёжа, тяжело отталкиваясь от стола.
— Где же ему приехать, если он на Волчье озеро собрался? — недовольно спрашивает Серёжу бабушка. — Там, у Баяна Киле, ваш папочка и пообедает.
Серёжа видит, как хмурит бабушка тонкие брови, как плотно сжимается её маленький круглый рот, и спешит на улицу.
— А уроки кто будет учить?! —строго кричит ему вслед бабушка.
— Я сейчас, только Верного покормлю.
Верный уже ждёт Серёжу. Он сидит возле высокой конуры и внимательно смотрит на дверь, изредка вздрагивая и переступая передними лапами. Короткий пушистый хвост метёт мелкий мусор и поднимает лёгкое облачко пыли, которое столбиком светится в прорвавшемся сквозь соломенную крышу ограды солнечном луче. Когда дверь наконец распахивается, Верный нетерпеливо и счастливо взвизгивает и начинает пятиться от конуры, стараясь вырваться из ошейника.
— Верный, Ве-ерный! — Серёжа опускается на корточки перед собакой и на старую чугунную сковородку вываливает кости. — Вот тебе, поешь.
Но Верный лишь ткнулся холодным носом в белые косточки и вновь потянулся к Серёже, от удовольствия хмуря треугольные глаза.
— Что, погулять хочешь, Верный? — Серёжа оглядывается на дверь. — Побегать тебе охота, да? А кто куриц в прошлый раз гонял? Вот видишь. Сколько раз тебе говорить, что куриц гонять нельзя. Понятно тебе — нельзя!
Верному понятно, он прижимает рыжие уши и припадает на передние лапы. Весь его вид — смирение, покорность, самая искренняя готовность выполнять любые приказания, и Серёжа сдаётся.
— Ладно, Верный, только недолго.
В это время бабушка из дома кричит Серёже:
— Серёженька, внучек, поди отопри калитку Паруньке, а то она собаки боится.
И Серёжа идёт открывать калитку, в которую проворно входит почтальонша тётя Паша. Она входит и при виде Серёжи неожиданно всхлипывает и гладит его по русой голове тёплой ладонью, пахнущей брезентовой почтовой сумкой. Не укусит собака-то? — спрашивает тётя Наша.
— Не-е, — отвечает Серёжа. — Она на цепи сидит,
— А ты подержи, подержи её всё-таки, пока я в дом-то пройду. А то, не ровён час, цепочка оборвётся...
Серёжа идёт к Верному на странно слабых ногах, во рту у него пересохло и стало трудно глотать.
Тётя Паша уходит в дом и вскоре оттуда доносится сдавленный бабушкин крик. Серёжа теснее прижимается к Верному, опускаясь возле конуры на землю. Так они и сидят, Серёжа и Верный, на плотно утрамбованной жёсткой земле. О чём-то Серёжа догадывается, что-то он понимает, но не хочет понять до конца, с усилием заставляя себя не думать об этом, не догадываться.
Хлопает калитка. С красным портфелем, в чёрном платье с белым фартуком появляется Вера. Она сразу же замечает Серёжу, удивлённо вздёргивает брови над густыми чёрными ресницами и укоризненно говорит:
— Серёжа, ну что это такое? В школьной форме ты сидишь на земле, да ещё с собакой. Сейчас же встань!
— Там, — шепчет Серёжа и кивает на дом, — там тётя Паша пришла.
— Какая тётя Паша? — Голос у Веры обрывается.
— Почтальонша.
— Ну и что? — Вера кусает губы и присаживается напротив Серёжи.
— Не знаю. — Серёжа отводит глаза. — Бабушка кричала.
— Не ври! — вдруг тонко вскрикивает Вера. — Что ты опять выдумываешь?!
Она быстро убегает в дом, и когда открывает дверь, Серёжа хорошо слышит всхлипыванья бабушки и нечёткое бормотанье тёти Паши. Он всё ещё сидит возле Верного и просит, умоляет кого-то, чтобы из дома никто не выходил. Он не замечает, что давно уже плачет, что слёзы, падая на собаку, уже вытемнили шерсть возле ошейника. И только одно слово упрямо и неотвязно вертится в его голове: «Почему, почему, почему?» Кажется, он ничего не вкладывает в этот вопрос, ни к кому его и не обращает, но в нём всё, в этом вопросе, и он обращён ко всему, что есть, было и будет ещё на земле. В нём память о запахе материнского молока и первом шаге по упруго покачивающейся земле, по тёплым надёжным рукам и тальниковом прутике, верхом на котором он собирался объехать весь свет. В нём, этом вопросе, память земли и неба, добра и зла, надежд и сомнений, ласки и грубости, память первой борозды на огороде и первого льда, первого снега и первой упавшей звезды... «Ну почему, почему, почему?» — теперь уже бормотал Серёжа, прижимаясь мокрой щекой к печально притихшему, тонко поскуливающему Верному. И никто не отвечал ему. И никто никогда не ответит...