Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Нет, — сказал Решетников. — Как я мог забыть! Я все время помню. И вот только что я о твоем отце думал. Мы сегодня интересную работу начинаем. Он любил такие эксперименты. Если получится, это уже кое-что будет значить.
— Ишь ты, расхвастался! — сказала Таня. — Раньше вы, сударь, были скромнее. Кто-то на вас дурно влияет.
Он-то хотел ей объяснить, какое значение имеют эти опыты для подтверждения взглядов ее отца, но она никогда не обладала умением терпеливо слушать. Она умела сосредоточиваться только на чем-нибудь одном, что занимало ее в данную минуту. Все остальное не то чтобы было ей безразлично, оно как бы находилось за пределами ее восприятия. Она могла смотреть и не видеть, слушать и не слышать.
— Как у вас там поживает
— Что это тебя волнует? — удивился Решетников. — Живет.
— Он тут мне целее послание прислал.
— Ну и как?
— Знаешь, странное какое-то ощущение. А в общем-то любопытно. Я не ожидала. Между прочим, он и тебе разрешил дать прочесть.
— Не очень-то жажду, — сказал Решетников. — Позвать его к телефону?
— Нет, что ты! С какой это стати! — Но по ее торопливому смущению он угадал, что думала она сейчас как раз об этом.
— Привет! — сказала она. — Все-таки не забывай старых друзей.
— Привет! — сказал он.
Решетников действительно чувствовал себя неловко, чувствовал за собой некоторую вину перед Таней оттого, что так и не написал до сих пор воспоминания о Левандовском. Когда первый раз заговорили они об этом с Таней, когда увлекся он этой мыслью, ему казалось, он легко и быстро выполнит данное ей обещание. Все, о чем хотел он написать, было так ясно, так стройно складывалось в голове, оставалось только сесть и записать. Он попытался это сделать в тот же вечер — и не сумел, ничего не получалось. Слова бледнели, теряли свою значительность, едва прикоснувшись к бумаге. Он испытывал то же самое, что уже испытал однажды — на похоронах Левандовского. «Ну что ж, — утешал он себя, — видно, не для меня это занятие. В конце концов, есть немало людей, кто сможет рассказать о Левандовском. Наше дело — продолжить его работу».
Сегодняшний Танин звонок показался ему счастливым предзнаменованием. В лабораторию он вернулся веселый.
— Ну что, Валечка, приступим?
Еще когда он был студентом, многих удивлял его характер — другие страдают перед экзаменом, томятся; девчонки, те особенно, — едва ли не нервная дрожь бьет их, а его веселый азарт охватывает, для него экзамен — праздник.
Конечно, вовсе не склонен был Решетников слишком преувеличивать значение тех опытов, которые ставил он сейчас, знал, что даже в случае удачи это будет лишь еще один скромный шаг на том пути, который лежит перед ними… Но когда поднимается человек в гору, когда оказывается наконец на вершине, поди попробуй определить, какой именно шаг из тысяч оставшихся позади был самым важным, самым необходимым. Все важны, все необходимы. И наивен тот, кто, стоя у подножия, будет мечтать одним махом перенестись на вершину.
Опыт начался удачно. Бывает, с самого начала что-нибудь не заладится, не учтешь какую-нибудь мелочь, и она поставит тебя в тупик, и бьешься целый день, пока не поймешь, в чем дело. А тут сразу все пошло так, как и ожидал Решетников. Даже простым глазом было видно, как, обработанные специальным раствором, набухли мышечные волокна. Проверка подтвердила — содержание внутриклеточной воды увеличилось почти вдвое.
— Ах какие мы с тобой молодцы, Валечка, — шутил Решетников. — Валечка, как ты думаешь, почему это об ученых песен нет? О шахтерах есть, о журналистах есть, о почтальонах есть, обо всех есть, только об ученых нет. А как бы хорошо звучало — «Марш протозоологов». Или «Лирическая физическая», а? Не знаешь, почему поэты не пишут? А я знаю. Потому что у нас в ходу все слова такие, к которым рифму подобрать трудно. Лаборатория, эксперимент… Ну что такое лаборатория? «Я сижу в лаборатории, сочиняю оратории» — не подойдет ведь. Или «Выбрал я один момент, произвел эксперимент» — ну вот, ты уже смеешься, а я серьезно…
Последнее время Валя была грустна. Как-то сказала она Решетникову: «Иногда мне кажется, что я живу, словно в пьесе, где между действиями проходит несколько лет. Будто я отрываюсь от экрана осциллографа, будто поднимаю голову от микроскопа и вижу — прошло еще два года… Два года! И еще два… И еще…» Решетников знал, в чем истинная причина ее грусти — в Новожилове. А тому, бородатому, хоть бы хны. И Решетников рад был видеть, что сейчас хорошее настроение передалось и Вале. Заулыбалась она, развеселилась. Улыбка у нее добрая, мягкая, сразу на душе от такой улыбки теплеет.
Все шло хорошо, только на другой день к вечеру, когда подходил опыт к концу, вдруг охватило Решетникова нетерпение, от которого, казалось, давно уже отучил он себя. Это когда пребывал он еще в стенах университета, когда ставил самые первые эксперименты, не хватало у него выдержки дождаться, соблюсти должный срок, все торопил он события, все пытался раньше времени проверить, что получилось. Так начинающий фотограф, проявляя свой первый снимок, то и дело выхватывает белый лист бумаги из кюветы с проявителем и подносит к красному свету, надеясь различить изображение. Теперь-то Решетников уже усвоил, что от нетерпеливости, от неумения ждать до недобросовестности — рукой подать. И все-таки сейчас, хоть и знал он, что времени прошло явно недостаточно, что еще до утра предстоит мышцам покоиться в кислоте со спиртом, что, поторопившись, он может только испортить все, сорвать опыт, Решетников еле удерживал себя от искушения сделать хотя бы одну-две пробы. Он еще и еще раз осматривал ряды пробирок, выстроившиеся перед ним, в каждой из которых плавал лепесток мышечной ткани. В общем-то, опыт уже был завершен, завтра утром шкала фотометра скажет ему, оправдались ли его надежды, верны ли были расчеты, сейчас же незачем было ему сидеть в лаборатории. Но Решетников по-прежнему медлил, не спешил уходить. Самое скверное состояние — и работа закончена, и не знаешь результата. Жди! Наберись терпения и жди!
Вышли из института вместе с Валей. Валя сразу заторопилась домой, — дома у нее, оказывается, пудель, надо его прогуливать.
— Знаешь, как он меня ждет! Я еще по лестнице иду, он уже мои шаги угадывает, на дверь бросается, прыгает. С мамой ни за что не пойдет гулять — меня дожидается.
— Я и не знал, что ты такая собачатница, — сказал Решетников.
— А я недавно его завела, когда ты был на Дальнем Востоке. Все приятно, когда кто-то в тебе нуждается… — добавила она виновато.
Валя уехала на троллейбусе. Решетников остался один.
Черт возьми, другие люди ждут не дождутся, когда звонок прозвенит, а он без работы чувствует себя как неприкаянный. Вот освободился раньше и не знает, куда себя девать. Домой придет — все равно работа на уме, за журналы возьмется. Была бы Рита рядом — другое дело. Но сегодня, как нарочно, Рита не появлялась в лаборатории, работает в своем институте. А вечер такой — сам бог велел развлечься.
Увидел рекламу кинотеатра. Ведь сто лет не был в кино. Стыд, позор, совсем от жизни отстал. И как не подумал днем позвонить Рите, договориться. А впрочем, что из того, что не договорился. Неожиданно — еще интереснее. Чувствовал он, что не может сегодня без Риты. Во что бы то ни стало хотелось ему увидеть ее.
Дверь Решетникову открыл Сережка, сразу возликовал, завертелся, запрыгал возле него: «Дядя Митя! Дядя Митя!» По коридору, всегда изумлявшему его своей бесконечностью, Решетников прошел к Рите. Сережка скакал впереди него:
— Мама, мама! Смотри, кто пришел!
— Рита, собирайся быстро, едем! — весело скомандовал Решетников. — Машина подана, билеты в кармане.
— Какая машина, какие билеты?
Рита сидела за столом и писала. Перед ней стояла чернильница-непроливайка, пальцы Риты были выпачканы фиолетовыми чернилами. Рядом были аккуратно разложены карточки с названиями статей на английском языке. Эта ее странная, сохранившаяся еще с начальных классов привычка — пользоваться обыкновенной ученической ручкой, какой теперь и школьники-то уже не пишут, и — непременно — восемьдесят шестым пером, и чернильницей-непроливайкой — казалась Решетникову особенно трогательной.