Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Говоря откровенно, у Творогова не было никакого желания давать это интервью. И, разумеется, вовсе не потому, что он не ценил свою работу, не хотел, не считал нужным,

чтобы о ней знали, — одним словом, вовсе не из чувства ложной скромности. Он еще хранил то совершенно особое ощущение, которое испытал, когда впервые взял в руки сигнальный экземпляр своей монографии, своей книги — ее запах, запах краски и типографского клея, ее тяжесть, шероховатость обложки — все словно отложилось в тайниках его памяти, чтобы вдруг неожиданно возникать снова и волновать и радовать. Разве лишь в детстве испытывал он нечто подобное, когда доносившийся в спальню запах елочной хвои, шелест разворачиваемой бумаги, легкое позвякивание посуды празднично будоражили его и заставляли замирать душу в предчувствии чего-то необыкновенного.

Радостное чувство — чувство хорошо исполненной работы — не оставляло Творогова и тогда, когда он аккуратно, по заранее составленному списку — чтобы никого не забыть, не упустить ненароком, не обидеть — делал на книгах дарственные надписи: «Глубокоуважаемому Петру Петровичу…», «Глубокоуважаемому Александру Николаевичу…», «Глубокоуважаемому…», а жена его, Зоя, столь же аккуратно и тщательно упаковывала эти книги в конверты, и стопка толстых пакетов все росла и росла. По всей стране, оказывается, набиралось не так уж мало людей, кто помнил и знал Творогова, кого могла интересовать его работа или чье мнение о своей работе он хотел бы услышать.

Так что вовсе не излишняя скромность или неуверенность в себе заставляли Творогова упорно отказываться от встречи с сотрудником газеты. Нет, причина была в другом. Просто он уже знал по опыту, что рассказать о своей работе, о тех сугубо специальных проблемах, которыми он занимался, рассказать так, чтобы это было точно и в то же время доступно, понятно неискушенному читателю, — невозможно. Да что там говорить о неискушенном читателе, когда они сами, ученые-биологи, работающие в сравнительно близких областях науки, и то далеко не всегда понимают друг друга. Рассказывать же, упрощая, — это значит вызвать потом насмешки своих же товарищей по институту, пусть добродушные, но все же насмешки. Да и по натуре своей Творогов был несколько педантичен, он считал, что сам характер избранной им работы требует педантичности, скрупулезности, и потому всякая, даже малая, неточность, неряшливость всегда вызывали у него раздражение и протест.

Вот отчего, когда ему позвонили из вечерней газеты и попросили коротко рассказать о своей работе, о лаборатории, о только что вышедшей в свет монографии, он сразу сказал «нет». Однако его уговаривали, убеждали не менее упорно, чем он отказывался, в дело вмешался ученый секретарь института: «Престиж института… общественный резонанс… связь науки с жизнью… соглашайтесь, Константин Александрович… ну что поделаешь, надо…» — и в конце концов Творогов сдался.

Он настроился разговаривать с корреспондентом сурово и сухо, с лаконичной деловитостью, но корреспондентом, к его некоторому удивлению, оказалась миловидная, довольно молодая — во всяком случае, моложе его, Творогова, — смешливая женщина, Виктория Павловна, и, обезоруженный ее улыбкой, ее отчаянно веселящимися глазами, он сразу сбился со своего заранее приготовленного тона. Глядя на нее, и Творогову невольно хотелось улыбаться, и вся эта затея с интервью уже не казалась серьезной, словно ее выдумал кто-то лишь шутки ради.

— Давайте условимся так, — сказала Виктория Павловна. — Я — тот самый читатель, для которого все, чем вы занимаетесь, совершенно неизведанные дебри науки. Следовательно, если вы расскажете мне о своей работе так, что я пойму, то поймет и наш читатель…

Творогов засмеялся:

— Боюсь, что не поймете ни вы, ни ваш читатель. Я, к сожалению, не обладаю даром популяризатора…

— Вы так произнесли это слово, будто оно имеет для вас прямо-таки ругательный смысл…

— Иногда да, — сказал Творогов. — Если, выслушав все, что я вам расскажу сегодня, вы завтра напишете, что мною сделано новое открытие в науке, что скоро с помощью метода Творогова будут диагностировать различные болезни — а я подозреваю, что именно так вы и намереваетесь написать, — то вот это и будет самое дурное популяризаторство…

Она весело вскинула брови:

— Откуда вы догадались? Представьте себе, я именно так и собиралась написать. А разве нельзя? — добавила она жалобно.

Творогов покачал головой.

— Нет, — сказал он, — нет.

Он угадывал, что и эти жалобные интонации в ее голосе, и эта веселая наивность — все это, вероятно, лишь своего рода игра, прием, с помощью которого Виктория Павловна пытается разбить стенку официальности, отчужденности, разделяющую их — двух, по сути дела, совершенно незнакомых людей, он понимал это и все-таки поддавался на эту игру, уступал, шел ей навстречу.

— Вот если вы напишете, что некто Творогов в течение пятнадцати с лишним лет терпеливо и тщательно изо дня в день изучал свечение пораженных клеток под влиянием ультрафиолета, то это будет более или менее правильно. Дело в том, что давно уже было замечено, что пораженные клетки имеют иной спектр свечения, нежели клетки здоровые. Почему? Какой именно? Все ли клетки обладают этим свойством? Можно ли по характеру свечения определить степень поражения клетки? Характер поражения, наконец? Вот эти проблемы и были предметом наших исследований…

Они сидели вдвоем в одной из лабораторных комнат, тесно заставленной столами, шкафами, осциллографами, холодильными камерами и прочим лабораторным имуществом. Обычно здесь было людно, но сейчас комната как-то незаметно опустела: видно, из деликатности сотрудники предпочли оставить Творогова наедине с корреспонденткой газеты.

Когда Творогов кому-нибудь из знакомых называл свою должность и свою ученую степень: доктор биологических наук, заведующий лабораторией академического института, он убеждался не раз — в воображении собеседника непременно возникал кабинет, принадлежащий персонально ему, Творогову, или некое обширное лабораторное помещение, в котором царил он один. На самом же деле Творогов довольствовался одним-единственным столом, возле которого они сейчас и сидели с сотрудницей газеты. Стол этот был отделен от остальной части комнаты двумя шкафами — так было создано подобие отдельного кабинета для заведующего. Все же разговоры с глазу на глаз, если возникала в них необходимость, велись, как правило, в коридоре.

— Пятнадцать лет… — задумчиво повторила Виктория Павловна. — Ужасно много… И вы все время с самого начала работали над этой проблемой?

— Да, — сказал Творогов. — В этом смысле мне повезло. Ведь судьба ученого может сложиться по-разному. Иной в молодости несколько тем переберет, прежде чем натолкнется на свою, главную. А время-то уже упущено, его не вернешь. И это далеко не всегда зависит только от тебя самого, от твоих способностей. Тут играют роль, и немаловажную, еще многие и многие обстоятельства. Но мне, повторяю, повезло. Я с самого начала шел прямо по одной дороге, никуда не сворачивая…

— А это не скучно? — спросила она, явно поддразнивая Творогова.

Он пожал плечами и усмехнулся.

— У всякого дела есть своя черновая сторона, — сказал он. — Наверно, и в вашей работе есть, а?

— Еще бы! — сказала Виктория Павловна. — Куда больше, чем хотелось бы! А вот ответьте мне, Константин Александрович: вы можете назвать день, когда впервые твердо поняли, что будете работать именно над этой проблемой, когда вы решили, что станете заниматься именно флюоресценцией пораженных клеток? — Она произнесла эти слова быстро, без запинки, с привычной легкостью, и Творогов сразу отметил это, подумав, что, наверно, не так уж наивна и непосредственна эта женщина, как хочет казаться. — Вы помните этот день?..