Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Не знаю, — сказал Творогов. — Честное слово, Боярышников, не знаю.
Творогов вовсе не кривил душой перед Боярышниковым, когда произнес это «не знаю».
Первым его чувством, первой реакцией, едва только он услышал Женькину фамилию, была радость — мгновенная вспышка радостного волнения, которое испытывает любой человек, случайно вдруг натолкнувшись на упоминание о своем прежнем товарище, друге, однокурснике. Словно само по себе это звукосочетание «Женька Синицын», эти два слова, поставленные рядом и произнесенные вслух, обладали особым свойством воздействовать на тайные центры мозга, моментально извлекая из его глубин ощущение студенческого братства, студенческого товарищества, ощущение первой юношеской дружбы, уже такое далекое, почти забытое… А первая
Творогов ощутил эту внезапно нахлынувшую, мгновенную радость, пока не заработала еще электронно-вычислительная машина памяти, пока не начала она беспристрастно расставлять все по своим местам, воссоздавая уже иные картины, иные — куда более горькие — ощущения…
Расстались они врагами. Это Творогов знал точно. Как встретятся они теперь, спустя столько лет? Каким он стал — Женька Синицын? Все тот же правдолюбец, готовый во имя истины растоптать самое же истину? «Вечный студент», ученый со студенческими замашками, все еще мечтающий совершить переворот в науке? Или успокоившийся, утихомирившийся наконец младший научный сотрудник? А может быть, и верно — желчный неудачник?..
Что потянуло его теперь сюда, что заставило вдруг мчаться ради, в общем-то, ординарной, ничем не примечательной диссертации? Уж во всяком случае, не интерес к этой работе. Неужели лишь фамилия научного руководителя, которую он прочел на первой странице автореферата? Его, Творогова, фамилия. Впрочем, Зоя права, это всегда было в духе Женьки Синицына — примчаться, блеснуть, ошеломить, ниспровергнуть…
Они расстались тогда, много лет назад, оба уверенные в том, что только время рассудит их. Что ж, пожалуй, оно уже рассудило. И не это ли чувство — чувство, что он проиграл тот давнишний спор, гонит теперь Женьку сюда?..
А впрочем… Может быть, он, Творогов, тоже преувеличивает? Имеет ли теперь значение все то, что казалось им таким существенным, таким невероятно важным тогда, без малого двадцать лет назад?.. Ведь целая жизнь минула с тех пор, целая жизнь…
— Значит, говорите — желчный неудачник? — переспросил Творогов.
— Не знаю… меня так проинформировали… Причем люди, кажется, довольно близко его знавшие… — уклончиво пробормотал Боярышников.
— Любопытно, — сказал Творогов. — Очень любопытно. Ну что ж, поживем — увидим, не так ли?
— А что же м н е теперь делать? — осторожно, но все же подчеркивая это «мне», спросил Боярышников. — Что вы м н е посоветуете в сложившейся ситуации, Константин Александрович?
— Как что? Отдыхайте, делайте физзарядку, одним словом, готовьтесь к защите. И ничего больше.
Глядя на Боярышникова, засуетившегося и собравшегося наконец уходить, Творогов впервые за сегодняшний вечер подумал, что он сам при аналогичных обстоятельствах, в молодости, ни за что не решился бы вот так бесцеремонно явиться домой к своему руководителю, к заведующему лабораторией, доктору наук. Полыхай даже его диссертация синим пламенем, все равно не решился бы. А вот Женька Синицын… Тот бы смог, тот бы не колебался… Он всегда смеялся над теми запретными барьерами, которые выстраивал в своей жизни Творогов…
ГЛАВА ВТОРАЯ
На следующий день вся лаборатория уже знала об угрозе, нависшей над диссертацией Мили Боярышникова. Боярышников, конечно, не пожалел красок, расписал все самым выразительным образом. На что, на что, а на это он был мастер.
Для доброй половины сотрудников лаборатории вся синицынская история, все, что происходило когда-то, много лет назад здесь, в стенах института, было теперь лишь смутным институтским преданием, отзвуки которого нет-нет да и возникали на лабораторных семинарах или производственных совещаниях. Сама же эта фамилия «Синицын» не вызывала у них никаких личных ассоциаций, никаких личных эмоций или воспоминаний — одно только любопытство, желание собственными глазами взглянуть на
Больше всего это неожиданное событие и его возможные последствия волновали тех, кому предстояло защищаться вскоре после Боярышникова. До сих пор среди соискателей из лаборатории Творогова не было ни одной осечки, марка работ, выходивших из этой лаборатории, была высока, и сам по себе этот факт всегда придавал уверенности и оптимизма будущим кандидатам наук. И вдруг теперь впервые потянуло тревожным ветерком.
Это новое настроение — настроение настороженности и беспокойства и вместе с тем легкой, веселой, чуть нарочитой бесшабашности: «А, где, мол, наша не пропадала!» — сразу уловил Творогов, едва лишь перешагнул порог лаборатории. Он обошел все шесть комнат, где работали его сотрудники, и всюду чувствовал на себе заинтересованные, любопытные взгляды, словно по выражению его лица, по его поведению, по тону, каким задавал он короткие будничные вопросы, люди старались определить, насколько в действительности серьезно, опасно для всей лаборатории или, по крайней мере, лично для Творогова все то, о чем уже успел столь драматично поведать Боярышников.
Днем к Творогову неожиданно заглянул старик Корсунский. Удивительно — иной раз по нескольку дней не показывается Илья Семенович в институте, а тут возник мгновенно. «Чутье, — как сказал бы в свое время Женька Синицын, — профессиональный нюх, если выразиться точнее». Хотя, если уж быть справедливым, чутье здесь, конечно же, было ни при чем — просто кто-то уже позаботился, позвонил, просигнализировал. И правда — ну как же не сообщить Корсунскому такую новость? Кто-кто, а он-то отлично помнит Синицына, у него есть для этого все основания.
Корсунскому недавно перевалило за восемьдесят, но он все еще бодр, подвижен, суетливо-деятелен. Был он в свое время и заместителем директора, и заведующим лабораторией, а теперь пребывает в должности консультанта. Кроме того, он — давний и неизменный член ученого совета.
Здороваясь, Корсунский непременно целовал руки женщинам. Делал он это обстоятельно, как бы исполняя некий чрезвычайно важный обряд. Готовясь к поцелую, он галантно сгибался, почти переламывался пополам и как-то странно, дудочкой, складывал губы, сильно выпячивая их вперед. «Киплинг ошибся, утверждая, что у слона вырос хобот оттого, что он в юности повстречался с крокодилом, — заметил как-то давно Женька Синицын, глядя издали на Корсунского, склонившегося к руке лаборантки, — у слона вырос хобот оттого, что он слишком часто целовал руки женщинам». Женькины остроты были опасны — они крепко впечатывались в память. Вроде бы и не старался Творогов вспоминать эту давнишнюю шутку, но она словно сама собой обязательно возникала в его сознании, когда он видел Корсунского, целующего женскую руку. Впрочем, молоденькие лаборантки, завидев Корсунского, всякий раз старались незаметно выскользнуть из комнаты.
— Как поживаете, милый юноша? — Это обращение к Творогову Илья Семенович Корсунский усвоил еще в те времена, когда Творогов только-только начинал работать в институте. — И не смотрите на меня так недоверчиво: по сравнению со мной вы всегда останетесь юношей. В этом ваше преимущество. Не спешите отказываться от него.
«Как ты выносишь этого «милого юношу»? — сказал однажды Творогову Женька Синицын. — Вот попомни мое слово: эти старички еще пересидят в институте нас с тобой и всегда будут метрами, законодателями, мудрецами, основоположниками, а мы с тобой так и будем при них вечными юношами, подающими надежды, многообещающими мальчиками для той работы, которую они уже разучились делать сами…»