Белые витязи

Краснов Петр Николаевич

— Кабы через месяц идти — не пришёл бы я к тебе вызволять тебя из беды, ещё бы посмотрел, как ты «письменный» свой ум напрягаешь... А то через две недели поход, а в две недели тебе, видит Бог, не управиться одному.

— Как через две недели?

— А так. Очень просто. Получен приказ.

— Да как же? Ведь сказывали, в середине апреля...

— Ну, а теперь сказали — в конце марта.

— Но ведь я ни одного ученья не поспею сделать?! — в отчаянии, хватаясь за голову, воскликнул Каргин.

— И не надо!

— Боже

мой! Ты шутишь?.. Как же не надо?!

— А так. Очень просто. Ну, слушай. Ты только хозяйство справь, а там не беспокойся — полк сам собою будет не хуже других.

— Странный ты человек. Само собою ничто, кажись, на белом свете не делается!

— Ну, вот. Ребёнок — раз... Ты его и не хочешь, да он у бабы родится, а казачий полк — два. Как по щучьему велению сформируется.

— Эх, не до шуток мне, Алексей Николаевич!

— Да я и не шучу. Ну, утро вечера мудрёнее. Вижу, совсем раскис человек. Прикажи ты мне постель сделать, коня прибрать, казака моего покормить да вечерять сготовь. Да покличь сюда сотенных да вахмистров...

— Но у меня нет сотенных.

— Как нет?! Ведь есть же старые казаки, есть офицеры войска Донского?

— Есть-то есть. Да молоды очень. Всё мне юнцы попались — пятнадцати да восемнадцати лет — все хорунжие, первый раз в полку.

— И ни одного старого?

— Есть один.

— Кто?

— А знаешь — есаул Зюзин.

— Ну, знаю. Где же он?

— Он при канцелярии.

— Напрасно. Его перёд строй. С хорунжими твоими дядьки из старых казаков наверное есть?

— Кажется, есть.

— Кажется... Я тебе говорю — наверное есть. Какой же отец, какая мать юношу-сына отпустит на войну без провожатого — старого, бывалого казака.

— Так толку-то что из этого?

— Как что? Неужели, «письменный» ты человек, не сообразил ещё?

— Эх, брат. Г олова кругом. С книгами-то много легче.

— Вот то-то оно и есть. Иной раз добычу возьмёшь, так не даром же? не зря? А за труды праведные — так полагаю?.. Ну, слушай: завтра дядек вместе попытаем, да у кого дядька поопытней, тем и сотни давай. В два месяца, да особенно коли война будет, не узнаёшь свою молодёжь — любо-дорого посмотреть будет.

— А обмундирование, а снаряжение?.. — оживая, спросил Каргин.

— И это придёт. Подожди. Вот нам водочку подали, вот и таранька, а после езды-то по этой гадости важно пьётся...

— Ну, на здоровье. Не обессудь на плохом угощенье.

— А что угощенье! Саме казачье. Водочка да рыбка, чего же ещё больше.

— Постой, и бараний бок с кашей подадут.

— Ну, чего ж лучше. Спасибо. А завтра чуть свет за работу. Не вру — доволен будешь и увидишь, как всё легко делать с этим народом. Да, брат! Казаки ведь — не солдаты! Понял ты-то аль нет?

После ужина Сипаев лёг на Сеннике, приготовленном для него, и заснул крепким, здоровым сном усталого, измаявшегося за день человека, а Каргин почти до утра ворочался на постелии думал он, что устроится его полк, и не верилось ему в возможность что-нибудь сделать с этим пьяным сбродом.

Чуть брезжил свет и станица спала крепким сном, когда по улице побежали урядники, а за ними и молодые безусые хорунжие, громко крича: «Которые люди Каргина полка, выходи, пешки, на майдан и становися в две линии».

Зашевелилась станица, потянулись люди по грязной дороге, и вскоре шестьсот человек стали в две шеренги на майдане против Москалёва кабака. Иные, не проспавшиеся после вчерашней выпивки казаки стали сзади, пряча всклокоченные волосы и опухшие лица за спинами товарищей односумов.

Хорунжие стали впереди, и сзади каждого, шагах в трёх, расположились пестуны — старые казаки с крестами за Браилов, Фридланд, финляндский поход и даже за Измаил. Сановито глядели суровые старцы, выпятив грудь, увешанную медалями, и зорко следили за панычами, чтобы всё у них было по форме и в аккурате.

Ведь на станице сказывали: приехал к Силаеву бригадный половник, дюже сердитый, — вестовой его вечером в кабаке говорил, что в полку их народу немало перепорол, да что ещё дальше будет...

Стоном стонала станичная площадь от тысячи голосов, которые кричали и перебивали друг друга, передавая свой впечатления. Грязные губастые лица, в киверах и папахах, были оживлены, и во многих углах спор грозил перейти в драку.

В это время вдали показались две фигуры: одна высокая, статная, другая чуть сгорбленная, не имевшая воинской выправки. Серебряное дорогое шитьё так и сверкало при бледных утренних лучах, и донские полковники, медленно вытягивая ноги из грязи, подвигались по улице.

— Замолчи, честная станица! — крикнул, выходя вперёд, старый лысый есаул со многими медалями и крестами, и дребезжащий, звонкий голос его разнёсся по всему майдану.

Шум перекатился, подобно волне, крикнуло ещё два-три голоса, кто-то кому-то угодил кулаком по рёбрам, раздалось ругательство, вздох, а потом голоса стихли.

Мёртвая тишина воцарилась на площади; казаки повернули головы в сторону полковников и зорко оглядывали приезжего Силаева.

А он спокойно, будто и не для него сделалась эта тишина по майдану, будто и не ему командовали: «Смирно», шёл рядом с трепетавшим от непривычного вида строя Каргиным и продолжал свою беседу. Дойдя до середины строя, он снял кивер, поклонился казакам в пояс и зычно крикнул:

— Здорово, атаманы-молодцы!

Все старые дружно ответили «здравия желаем, ваше высокоблагородие», молодые чуть призамялись.

Пройдясь вдоль фронта и зорко поглядывая на казаков, Сипаев узнавал многих ветеранов.

— Что ж не со мной? — обратился он к высокому, как коломенская верста, казаку. — Ведь в Финляндии со мною был.

— Не довелось, ваше высокоблагородие. Как ваш полк-от откомплектовали, я больной в те поры лежал. Оправился, а меня к ним записали.

— Ну, выйди вперёд. Ты хороший казак — будь урядником.