Белые витязи
Шрифт:
Белокурый, худощавый, стройный и гибкий Акимов стоит, расставив ноги на полтора шага. В пояснице он полусогнулся, руки сложены ладонями вместе и поднесены ко рту, он, не сходя с места, так и юлит корпусом, издавая при этом жужжание на манер пчелиного и то приподымаясь, то опускаясь и склоняясь чуть не до самой земли — он «жучок» Партнёры его стоят справа и слева, тоже на расставленных ногах. Правый, высокий, черноволосый Пастухов с молодыми усами, касается своей левой ногой правой ноги Акимова, левый, Панфилов, касается своей правой ногой левой ноги «жучка». Руки у них на свободе, и ими они усиливаются ударить «жучка» по щеке. Но «жучок» не даётся: чуть только взмахнёт рукой Пастухов, Акимов уже
Толпа кругом разношёрстная. Тут и красавцы-атаманцы в синих мундирах, щеголеватые и выправленные, и армейские казаки полков Луковкина, Каргина, Иловайского, Карпова и других в цветных шлыках и лампасах, в домашних пашетуках и зипунах, и башкиры в рысьих шапках, и симферопольские татары в остроконечных, обшитых мехом шапчонках, и тептеры [32] в длинных полосатых халатах с луками и колчанами. Красивые губастые донцы выдвинулись вперёд, а позади них видны косые глаза и жёлтые лица татар и башкир. При каждом ловком ударе лицо Акимова хитро улыбается и торжественно звучит жужжание, но зато кисло выглядит лик проигравшего — в толпе всякий раз хохот.
32
Тептеры — стрелки-лучники.
— Ох-хо, хо, хо, хо! — грохочут донские и атаманские громче всех, на басовых нотках.
— И-их, хи, хи, хи! — сипло заливаются татары и калмыки, и по жёлтым их лицам от удовольствия струится пахучий пот Круг незаметно сдвигается тесный, задние напирают на передних, передние подаются вперёд.
— Ну-ка, Акимов, ещё! Э-эх, ловкий парень!
— Что, брат, Пастухов? «Видно, звонил кобель к заутрене, да оборвался!» [33]
Мрачно глядит Пастухов на сострившего.
33
Каждая станица на Дону дразнится особой поговоркой Сказать ее станичнику — сильно обидеть его (Авт)
— Не, братцы, бросьте. Иде же вам с Акимовым сладить. Они ж — до всего дотошны!
В толпе раздаётся дружный хохот.
— То-то остри. «О святках свинью запрягали да в гости ездили!»
— Сказал тоже!
— И-их, братцы мои. Акимов ладно бьёт Кабы француза так-то!
— То-то! Француз, он, братцы мои, подюжей будет, нежли Панфилов.
— Подюжей? Ой ли? А не брешешь?
— И брешет, наверно! Француз — он перво на бульоне воспитан, а второ в детстве их в оранжерее держат, ровно цветы у нашего генерала.
— Фастаешь! [34] У вашего генерала, окромя куста шиповника да бальзаминуса, ничего и нет!
— Ну ладно...
— Посторонись, посторонись! — раздаются голоса сзади, и в толпу протискивается несколько донских офицеров. Игра идёт своим черёдом.
— Ну, довольно! — кричит атаманский сотник. — Ишь Панфилова-то как обработал.
— Да я бы, ваше благородие, — говорит весь мокрый от пота, довольно улыбаясь, Акимов, — его и не так обработал ещё, да левой рукой бить неспособно!..
34
Хвастаешь (Авт.)
Сконфуженный Панфилов прячется в толпе.
— Ну-ка, крячку! — кричит кто-то из казаков. Круг раздаётся шире. В середине вбивают кол, на него надевают петлёй фуражный аркан, другой конец привязывают к ноге бесконечно длинного казака Кошлакова. Кошлакову платком завязывают глаза и дают в руки плеть. Точно так же на другую фуражирку привязывают ногу другого казака с «крячкой», то есть двумя палочками, одной гладкой, другой зарубленной. Глаза у него тоже завязаны. С «крячкой» пошёл расторопный казак Зеленков.
Осторожно крадётся Зеленков, прислушиваясь к дыханию противника.
— Кря-кря! — раздаётся в тиши — толпа теперь напряжённо молчит. Кошлаков кидается по слуху, но Зеленков уже отошёл, и удары плетью сыплются по воздуху. А за самой спиной опять трещат щепочки — «кря-кря!». Новая попытка и новая неудача. Зеленков ходит, осторожно поднимая ноги и едва ими переступая, боясь зацепить за верёвку противника. Но, не видя ничего с завязанными глазами, он подходит чуть не вплотную к Кошлакову и слушает у самой спины партнёра, Кошлаков затаил дыхание. В толпе лёгкий смех; шиканье водворяет тишину. «Кря-кря», — робко, неуверенно и несмело крякает Зеленков, Кошлаков обрушивается на него всей тяжестью, оба падают и начинается потасовка. Из толпы подбегают казаки и развязывают обоим глаза. В толпе идут долго разговоры про игру.
— Слух надо особенный — дыхание слушать и соображать.
— Мешают! Толпа-то — тыща человек! Где же услыхать-то.
— У кого уши хороши, услышит.
— Так это надо лошадиные ухи-то иметь.
— Ну, сказал тоже! И лошадь в такой толпе не разберёт!
— Ну-ка, братцы, песню новую!
— Г ей, кто песни играет, выходи — его благородие заводить будет.
Живо появились песенники и стали в круг около сотника.
— Ну, слушайте, ребятеж, и запоминайте — новая. — И сотник нежным тенорком запел:
На границе мы стояли, Не думали ни о чём, Только думали, гадали Приубраться хорошо; Приубраться, приодеться, На границе погулять. Вдруг последовал указ: Во поход скоро идтить, За Неман, за реку. Как за Неманом-рекою Француз бережком владел, Француз воин, француз храбрый, А теперь — несчастный стал!..И как ни в чём не бывало под тёплым июньским солнцем раздалась казачья песня, новосложённая, применённая к новым обстоятельствам. И никто из этих высоких чубастых людей и не думал, что там за лесочком, что чуть синеет вдали, растянулась цепь аванпостов, что блещут там копья казачьи и нет-нет пронесётся протяжное «Слушай...» А за этой цепью идёт пустое, мёртвое пространство и что там такое за ним, за той деревенькой, что чернеет на косогоре, за блестящим изгибом реки...
Знают это одни только казачьи партии, что днём и ночью рыщут вблизи неприятеля, что не раз видали роскошно одетого короля неаполитанского с блестящей свитой, в числе которой были мамелюк и арап, проносящегося вдоль французских аванпостов.
И какое дело теперь казакам, что генерал Заиончковский сводит кавалерию польскую к берегу, что быстро готовят понтоны и мосты, вот-вот наведут, что не сегодня-завтра обрушится двухсотсорокатысячная армия Наполеона на русских и первым, кто примет её удары, кто прольёт свою кровь, будут они, казаки.