Белый, белый день
Шрифт:
– Я врач, - словно услышав его мысли, ответил собеседник.
– Всю жизнь здесь живу, в этом доме.
– Он показал на дом, около которого только что прятался П.П.
– Заходите как-нибудь... Мы, кажется, соседи? Я вас давно приметил в наших краях.
– Он решительно протянул руку.
– Макаров Иван Васильевич. Прошу. Живу я один - с женой как-то не заладилось. Правда, не пью. А на чай с сахаром милости просим!
Он улыбнулся, и Кавголову вдруг что-то стало ясно.
– А мама ваша... жива?
– неожиданно спросил он.
–
– Только она отдельно живет... Вот ездил к ней, навещал.
– А Мария Ивановна... давно умерла?
– почти мрачно спросил Кавголов.
– Да... Больше двадцати пяти лет...
– Вы уже институт окончили?
– почти утвердительно произнес Кавголов.
– И даже аспирантуру... А перед ней ординатуру! В Первой градской... У меня замечательные профессора были.
Иван Васильевич говорил что-то случайное, сбитый с толку вопросами этого еще могучего, странноватого старика.
– Замечательные у вас не только профессора были!
– Кавголов протянул руку на прощание.
– Увидимся! Куда мы тут друг от друга денемся...
У П.П. всегда была крепкая рука, но пожатие младшего Макарова представилось ему пожатием каменной десницы.
Они попрощались. Кавголов перешел на другую сторону Песчаной и остановился возле угла, откуда еще был виден старый кооперативный дом. Минут через пять-семь шторы на втором этаже неторопливо распахнулись. Внутри комнаты зажегся слабый, какой-то сиротский свет.
"Все! Все на свете случается. И ни от чего не отмахнешься, не заткнешь уши! Ты всегда в кругу. Как бык на арене! И тебе всегда бросают вызов! Не принять его, пока тебя не сбили, - постыдно! Ниже достоинства мужчины... просто человеческого создания, которое не может не мыслить... Не плакать!"
Он громко, трубно, на всю пустынную улицу, высморкался. И повторил про себя: "Не плакать!"
IV
Среди давних приятелей Пашиного отца были замминистра торговли и легендарный Маршал Советского Союза, знаменитый тогда генеральный писатель СССР и главный режиссер Малого театра, увенчанный четырьмя Сталинскими премиями и высшим, почетным актерским званием... И многие другие...
Многие звали их в гости. Говорили, что надо познакомить внуков, - у всех внуки были уже в возрасте Пашки...
Внуки! А у него - сын!
Однажды они с отцом все-таки собрались и в воскресенье поехали к какому-то Романову. Он был то ли министром, то ли замом... То ли генпрокурором... Лысый, дородный, хлебосольный... С пышной женой в новой квартире на улице Горького.
Его, тоже позднего, сына (может быть, это и было причиной выбора отца?) - тихого, беленького, болезненного - Павлик плохо запомнил. Так же, как и угощения, на которые все время напирал хозяин дома.
А вот что поразило, ошеломило, привело в какое-то радостное и даже завистливое смятение - так это настоящая, со станциями, составами, туннелями, переводом стрелок, многочисленными колеями и управлением
Вялый романовский сын то ли уже давно наигрался с нею, то ли его вообще ничем нельзя было взволновать в этой жизни, но он только мешал Павлику играть... Запускать поезда навстречу друг другу... В последний момент переводить стрелки - чтобы не было крушения... Смотреть, как состав медленно скрывается в туннеле, а потом нажимать на третью, самую сильную скорость! Состав вылетал оттуда, словно живой, опаздывающий, набирающий скорость на поворотах!..
Пашка раскраснелся, даже вспотел. Рубаха вылезла из-под ремня...
Лыжный новый костюм, в который его нарядила мать, был в этой квартире каким-то нелепым, колючим и вообще грубым... Романовский мальчик, например, был в коротких, явно заграничных брючках с помочами и в лакированных парадных ботиночках. Как у взрослых!
Вдобавок, хотя на улице было еще сравнительно теплое начало декабря, в квартире топили так, что даже отец Паши позволил себе непозволительное расстегнул крючки под белейшим подворотничком коверкотового френча. Лицо его тоже раскраснелось. Он все чаще посматривал на своего почти обезумевшего сына. И, наконец поднявшись, сказал:
– Ну нам пора собираться! Нас уже, наверно, совсем потеряли... Давай, давай, Павлик! Так, заправим рубашку...
Он в два счета привел сына в божеский вид и так посмотрел на него, что Павлик понял: никаких возражений.
– Да подожди! Я сейчас машину сорганизую. Отвезут вас, как миленьких. А то смотри, как мальчонка разгорячился, - еще простуду схватит!
– Ничего, ничего, - улыбнулся Павел Илларионович и посмотрел на сына. Мы народ закаленный! Правда, Паша?
Он нагнулся и ласково, ободряюще поцеловал Павлика в щеку.
Когда они уже шли по довольно пустынной, ветреной улице, отец вдруг остановился и повернул сына к себе лицом. Павлику показалось, что отец прекрасно понимал, что сейчас творится в его душе. Но тот только жестко тряхнул его за плечи, неторопливо, подчеркнуто аккуратно застегнул доверху его лыжный костюм. Потом так же, почти по-военному, туго-туго пригнал к шее толстый, но не теплый шарф. Застегнул пальто на все пуговицы. Оглядел сына, поправил ушанку, чуть глубже посадив ее на уши...
– Ну вот, теперь ты похож на человека!
И Павлик вдруг почувствовал себя почти счастливым.
– Не висни на руке. Сколько раз я тебе говорил?
– не строго пожурил отец.
– Ведь ты же не девочка!
– А вы с мамой хотели девочку! Даже имя ей придумали - Наташа.
– Так нам сказали врачи. Но вместо Наташи получился Паша!
Он обнял сына. И поцеловал его.
– А вы теперь не жалеете с мамой? А то была бы у вас Наташа...
– Ну что? Что ластишься?
– Отец остановился.
Пашка приник к нему и с отчаянием глянул вверх, прямо в отцовские глаза.