Белый, белый день
Шрифт:
– Убивай! Убивай обоих! Не дам тебе измываться над ребенком! Уйду! Уйду с ним куда глаза глядят!
– Куда ты уйдешь?
– тихо, почти про себя, снова на что-то решаясь, пробормотал Иннокентий Михайлович.
– Ни тебя, ни его не надо убивать.
Анна Георгиевна, возившаяся со льдом и примочками для Сережи, резко повернулась.
– Кеша, ты что задумал?! Прекрати сейчас же...
– Что прекратить? Я вот на табуретке сижу... А мне надо в другом месте... сидеть!
– Даже думать прекрати!
От
– Давай!
– Анна Георгиевна сделала шаг к нему и протянула открытую ладонь.
– Давай мне! Что ты со службы принес?
Мгновение дядя Кеша как-то тупо смотрел на ее протянутую ладонь. Потом его взгляд метнулся к жене, сжимавшей в своих объятиях сына.
– Не могу-с!
– с разудалым, хитрованским вызовом вдруг выкрикнул дядя Кеша.
– Я за табельное оружие расписку давал! Как старший сержант! Мобилизованный в действующую армию.
Еще мгновение - и он одним прыжком оказался у входной двери. Сбросил тяжелый крюк с кованого кольца и выкрикнул:
– Да-с! Пора и действовать!
Выскочил из дома в раннюю ноябрьскую ночь. Вслед ему раздался отчаянный крик жены...
Ударилась о косяк тяжелая шайка, с какой тогда ходили в баню, рассыпался лед, полетели по всей комнате мокрые бинты - Анна Георгиевна бросилась вслед. Но, будто наткнувшись на притолоку двери, опустилась на чистую, покрытую кружевом табуретку и закрыла лицо руками.
Пашке было и жалко всех, и страшно. Он чувствовал, что над всеми - и над ним тоже - нависла чья-то злая, непонятная, опасная сила...
– Зря он все это!
– вдруг сказал Сережка.
– Они же его убьют!
Тетя Клаша отшатнулась от сына, словно увидела что-то незнакомое, невиданное в нем... Анна Георгиевна, секунду помедлив, тяжело поднялась с табуретки. Вся прогнулась, словно ей вступило в поясницу и, подняв шайку, начала собирать разбросанные по всей комнате медицинские принадлежности...
– Аня! Аня! Как же это?!
– заплакала тетя Клаша.
– Что это Сережа говорит?! Они же дети...
– Сережа правду говорит!
– задумчиво сказала Пашкина мать. И уже другим, резким тоном бросила племяннику: - Давай голову! Пока йодом да прополисом обойдемся...
Сережка покорно подставил голову. Даже уткнулся ей в грудь - любимой и властной тетке. Она быстро, почти незаметно для всех, поцеловала его в макушку и сказала:
– Что ты, Клаша, кричишь? Кому ты этим криком поможешь?
Клаша обняла Сережку, словно защищая его от чего-то более страшного, чем случилось сегодня. И Сережка тихо, еле слышно, отвернув голову, заплакал...
Иннокентия Михайловича не убили в тот вечер. Мертвецки пьяный, он оказался в коломенской военной комендатуре. Его разоружили и влепили десять суток за появление в нетрезвом виде. И еще за использование табельного оружия. Говорят, он то
Но из десяти суток он не просидел и двух - всемогущий полковник Стессин, близкий к верхам военного округа, вызволил своего строптивого, но гениального бухгалтера "для исполнения крупных военно-строительных задач". Правда, сам не выпускал его из казармы еще неделю.
Может быть, это было и не зря.
К этому времени похоронили - всей бирюлевской кодлой - трижды простреленного неизвестным Касима-Клейменого...
Тетя Клаша оказалась в серьезной больнице, где ей был установлен предварительный, но грозный диагноз - лимфогранохиматоз, рак лимфатических узлов. Если бы она была постарше, то можно было бы надеяться лет на десять-пятнадцать жизни. А так... год-другой. Не больше! И то при хорошем лечении и особом питании. А откуда им взяться?
Пашкина мать увезла Сережку в Москву. Он долго не засыпал, ворочался, а наутро его уже не было.
И случайно Пашка услышал обрывок разговора родителей.
– А что я должна была делать?
– спрашивала мать.
– Он так и у нас что-нибудь утащит!
– Ну, считай, что нет у тебя больше племянника!
– непривычно резко сказал Павел Илларионович. Помолчал и добавил жестко: - Не понимаю я тебя иногда, Анна...
Не попрощавшись ни с кем, отец ушел на работу.
– Ну что я такого сделала?!
– вслед ему кричала Пашкина мать.
– А если бы он каракулевую шубу унес? Или столовое серебро? Или мамину брошь? Да ей сейчас на черном рынке цена - миллион! А золотые часы! Дарственные! Да мало ли что!.. А мне еще Пашку подымать надо! А на что, спрашивается? На гроши? Что сейчас зарплата? А Ростик? Что я с ним буду делать? А?
Она словно не видела проснувшегося Павлика. Забыла, что никогда не позволяла себе кричать в их многолюдной коммунальной квартире.
– Мам, а что случилось?
– спросил Паша. Он уже выбрался из своей детской американской кровати и стоял перед матерью в одной ночной рубашке.
– А ты что? Про школу забыл? Посмотри, сколько времени!
– не отвечая на вопрос, раздраженно собирая грязную посуду со стола, отчитала сына Анна Георгиевна.
– Марш в ванную! И не забудь помыть лицо с мылом!..
Она побросала посуду на поднос и, чуть не сбив сына, пошла из комнаты на кухню. Семь хозяек-соседок встретили ее притихшие, уткнувшись в свои кастрюли, сковородки, миски, тарелки, керогазы...
Пашка, чистя зубы, намыливая лицо так, что залепило пеной глаза, вдруг вспомнил, что ночью он на мгновение открыл глаза и увидел, как в темноте мать закрывает на ключ их массивную, с рифленым, закрашенным под дерево стеклом дверь. И прячет ключ в карман своего халата. И уже перед тем, как снова уйти в сон, Пашка заметил, как приподнимается на своей раскладушке Сережка.