Белый Бурхан
Шрифт:
Русская речь удивила «черного попа»:
— Жил с русскими, что ли?
— Да, святой отец. В вашей обители — тоже.
— Постой-постой… Ты — Назар?
— Да, этим именем был назван при крещении.
Игумен поспешно покинул коляску, направился к встречному с протянутой рукой:
— Мы же обыскались тогда тебя! С ног сбились!
— Зачем? — удивился Ыныбас. — Я же сказал вам, святой отец, что ухожу из обители. И ушел.
— Ты трусливо бежал! Через забор! — Отец Никандр опустил протянутую руку, которую Ыныбас так и не заметил. А может, не знал, что с ней делать поцеловать, пригибая колени для благословения, или протянуть навстречу свою руку.
— Разве
— И что теперь? — усмехнулся игумен. — Теплый угол ищешь и хорошую службу?
— Истину ищу, святой отец.
— Истину? — изумился игумен и посмотрел в сторону своего монаха-возницы, как бы ища поддержки у него. — Истину только Христос и нашел, за что поплатился Голгофой!
— Это меня не страшит. Страшит, что не там ищу ее!
— К Белому Бурхану уходи! Там найдешь!
— Найду, — кивнул Ыныбас и взял повод. — Счастливого пути, святой отец! Не забудьте про осыпь — колеса поломаете…
Незажившую рану задел игумен!
Его первой дорогой, действительно, была дорога с русскими. Он вышел на нее сам. И встретил понимание. С ним соглашались, что его народу нужна культура, образование, что алтайцам пора стать оседлыми, а не бродить по горам и долинам, что их надо учить пользоваться не только дарами природы, но и производить самим эти дары…
Священник с миссионерской серебряной звездой на коричневой рясе хорошо говорил по-алтайски и слушал Ыныбаса жадно и заинтересованно. Такому человеку нельзя было не верить И парень поверил архиерею Соломину, как когда-то верил покойному отцу — каму Челапану. Но, оказалось, у отца Алексея была своя цель, и он достиг ее, не затрачивая никаких усилий: чтобы просвещать, надо самому быть другим, а для этого необходимо принять православие и пойти учиться в миссионерскую школу, которая даст не только грамоту, но и правильное понимание жизни. Остальное дополнят книги…
Школа дала Ыныбасу только грамоту и знание русского языка, что само по себе было не так уж и мало, зато запутало и усложнило все остальное. Но Соломин не оставлял своего новообращенца без внимания и опеки, мечтая сделать из него национального священнослужителя, каким был Чевалков… Потому когда отец Алексей умер и Ыныбас попал под влияние других попов, он понял, что все они лгут и не знают дорог к счастью людей, хотя и постоянно твердят об этом верующим! И он ушел от них.
Второй тропой стало монашество. В монастырь на Чулышмане его приняли охотно, заметив его наклонности к рисованию, определили в иконописную мастерскую. Но Ыныбас бросил кисть — канонические лики были похожи друг на друга и не несли в себе даже следов жизни. Да и с игуменом монастыря, отцом Никандром, не получилось той доверительности старшего и младшего, какие были с отцом Алексеем Игумен был прям, как палка: Эрлик — сатана, камы — враги православия, а сами алтайцы должны идти только к православному кресту, не сворачивая никуда с этого натоптанного пути. Если же они сопротивляются этому — их надо вести силой для их же блага! Это было совсем в стороне от цели, к которой стремился молодой алтаец! И он махнул через забор и ушел на Байгол, преодолев по льду Алтын-Келя десятки нелегких верст…
Здесь и началась его третья дорога — скитаний, голода, работы в артели золотодобытчиков, а потом и казенного прииска. Там он и узнал впервые, как свистит плеть Стражника, опускаясь на спину провинившегося или непровинившегося бергала. И этот свист, и эта боль, и эта несправедливость в один миг заглушили сладкоголосие церковных хоров и умиленное бормотание молитв в монастырских кельях. Закрыв слух, эта плеть раскрыла ему глаза. И хотя сама плеть не очень-то разбирала, на чью спину она опустилась — на русскую, качинскую, тубаларскую или теленгитскую, хозяева этих спин разбирались в ее злом языке неплохо… И пришло то восторженное время, когда плеть, вырванная из руки стражника рукой Ыныбаса-Назара, прогулялась уже по спине, затянутой в казенное сукно и перекрещенной казенными ремнями!
Сейчас он встал на четвертый путь — путь Белого Бурхана, Хертека и хана Ойрота Неужели и он окажется ложным, как три предыдущих?
Сабалдай откочевал к Куюсу, но через Катунь перебираться не стал — в урочище Ороктой поднялись хорошие травы, и он надеялся продержаться здесь со своим скотом до середины лета, а к осени уже придется уходить к Урсулу.
Новая перекочевка обрадовала сыновей, подняла настроение у женщин: старое зимовье надоело всем, да и жить здесь было уже трудно. Как только сошел последний снег, в долине появились еще две семьи, бежавшие от бескормицы из сухих степей Тавды и Каянчи. Медлительные и жуликоватые новоселы стали теснить старожилов, не считаясь с тем, что они, по обычаю, хозяева долины. Даже затеяли драку с Орузаком из-за поймы, поросшей осинником, где вольготно себя чувствовали быки и коровы Сабалдая.
Распрей всякого рода старик не любил и обычно уступал нахалам, твердо следуя родовому завету: если нельзя жить мирно соседями, то и не живи кочуй дальше!
Во время перекочевки Кураган похудел, вытянулся еще больше и почти совсем разучился разговаривать. Да и к топшуру не притрагивался с зимы, все время думал о чем-то, и даже в гости к своей Шине перестал ездить.
Зато все увереннее чувствовал себя Орузак, оттирая от хозяйственных забот не только брата, но и отца. О разделе скота и имущества разговор не заводил, но было ясно, что и эту беду Сабалдаю скоро придется расхлебывать пригоршью…
На новом месте начались старые хозяйственные заботы, и постепенно все улеглось, вошло в свои берега: мужчины пасли скот, женщины возились в аиле, внук начал подниматься на ноги, открывая для себя мир трав, цветов, ящериц, лягушек, букашек и таракашек. Но в один день все лопнуло и рассыпалось, как раскаленный на огне камень, опущенный в казан с холодной водой.
Кураган вернулся с пастбища возбужденный, взъерошенный и, отказавшись от еды, сразу же потянулся к топшуру. Орузак коротко хохотнул, подмигнув жене:
— Наш тронутый новую песню петь будет! Сабалдай хмуро посмотрел на старшего сына, но Орузак и бровью не повел, продолжая зубоскалить. А Кураган уже рывком щипнул струны:
— Эту песню и тебе не вредно будет послушать, великий скотовод, рвущийся в баи!
— Да ну? — сделал тот круглые глаза.
В долине Теренг, за Ябоганом, Где горы в небо ушли снегами, Рождая реки, что землю поят Чарыш с Урсулом, их сто притоков Простой аил стоит, как все аилы. Но в том аиле живут пророки, Которым волей Бурхана-бога, Которым словом Ойрот-Каана Дано сказать вам, глухие люди: — Живите честно, любите землю, Гоните камов из мирных гор!..