Белый Бурхан
Шрифт:
Иерей сдвинул веер десяток, сложил их в стопку:
— Зело борзо!
Никаких ружей он, конечно, закупать не будет. Ружей и у прихожан хватает. И у солдат их довольно, и полицейские их сыщут, ежли нужда придет!..
Отец Капитон выдвинул ящик стола и смахнул в него деньги. Потом подумал и повернул на два оборота ключ.
Игнат благословлял своих сынов на христианский подвиг, глаголя зычно и со слезой во взоре:
— Озаботил нас окаянный бог Бурханов и его поганый хан! Не потому, что они грозны есть и несокрушимы, а что подняли головы свои калмыки из орды! Сами зрите, как они предерзостно ведут
Истово перекрестившись по семь раз кряду, сыновья молча уставились на отца. Потом подал голос Серапион:
— А с Винтяем и его людями как нам быть? На одно дело идем!.. За одной с ним смертью! Может, замиримся пока?
— Время такое, что не до распри нам поганой, — поник отец головой, шевельнул длинными желтыми пальцами, лежащими на коленях, выдохнул тяжело: — Держитесь пока рядом, не мешайтесь, не поганьте чистых душ своих!.. А на прямой мир с Винтяем — запрет кладу! — Он поднял голову, сморгнул мелкую слезинку. — Да поможет вам Спас!
Повинуясь взгляду мужа, поднялась Ульяна, размотала длинную холстину, выпростав из нее крохотную медную иконку. Поцеловала ее, протянула Игнату. Тот высоко поднял иконку в руке, где она почти утонула, сказал с дрожью в голосе:
— С этим ликом Спаса пришел в горы алтайские прадед, давший корень всему нашему роду-племени! Спас провел его через все беды. Проведет и вас… Прими, Феофил, святыню нашу, на груди запрячь, у сердца! — Повелительным жестом Игнат уронил на колени сыновей, встал сам. — Господь наш милосердный, к тебе молитва наша: оборони от супостата, хулителя и осквернителя веры христовой! Дай сил и духа нам для оборенья того вора пришлого и присных с ним! Дай крепость рукам и телу нашему, сделай неранимыми и несрамимыми их в успеньи светлом!
Самодельную молитву отца подхватили сыновья, выговаривая старательно каждое слово:
— И пусть низвергнется вор тот в геенну огненную!
— И пусть падет позор и стыд на все дело его, а бренное тело его засыплется прахом смердящим и пожрется червем поганым!
— И до седьмого колена пусть будет проклят род его!
— И позабудется пусть на веки вечные его имя!
Глава шестая
ИСПОЛНИТЕЛИ ВОЛИ НЕБА
Ыныбас отер пот и сел поудобнее на мокрой и скользкой коже седла, не решаясь поторопить коня плетью… Скоро Чемал, где есть друзья и знакомые. Аилы, юрты, избушонки. Два-три каменных дома, два-три пятистенника, крестовый дом, опять аилы… Может, подойти?
— Антраш дома, Диламаш?
— В Терен-Кообы вчера уехал, Белого Бурхана слушать!
Вынесла пиалу с жирным чаем. Ыныбас с удовольствием выпил, снова отер пот с лица:
— Жарко, Диламаш.
— Жарко, Ыныбас, — согласилась женщина. — Скоту шибко плохо.
Вот так всегда у алтайцев: скоту плохо, молодняк болеет, травы мало на пастбищах, голодная тонина шерсти скоро пойдет у овец! Голову поднять некогда, о себе подумать, детям хоть малую радость дать! Друг другу улыбнуться!
Вернул пиалу, кивнул в знак благодарности, свернул в переулок. Ткнулся глазами в палисадник, спешился, взялся за острые пики свежеоструганных, но еще не окрашенных штакетин.
— Здорово, Сильвестр! Все в саду своем копошишься? Молодой поп взметнул гривастую голову, подставил ладонь к глазам, всматриваясь в гостя, узнал. Широко шагнул, протянув по-алтайски обе руки сразу:
— Хо-хо! Назар! Каким ветром, бродяга?
— На этот раз — восточным.
— Куда нацелился-то?
— Пока в Камлак.
— Ночевать в Чемале не останешься?
— Нет, пожалуй. Спешу Белого Бурхана послушать! У отца Сильвестра сразу же сбежала улыбка с лица, сменившись гримасой озабоченности и даже некоторой растерянности:
— Да, этот Бурхан шума наделал! Из самой столицы в епархию петиции идут одна за другой. И все — депешные, на Маркони…
— Из Петербурга? — удивился Ыныбас. — Уж не из Синода ли?
— Из него. Сам Победоносцев в панике! Важная новость! Бурханам-то, надо думать, копии таких депеш не поступают?.. Эх, конь устал! Утром был бы в Мыюте, завтра — в Туэкте, послезавтра — в долине Теренг!.. Может, у Сильвестра коня попросить? Не даст. У русских нет табунов, у них всегда один конь, иногда два…
— Пойду, Сильвестр. Коня надо где-то раздобыть, своего умаял вконец!.. Сорок верст по горам в такую жару, сам понимаешь…
— Останешься у меня до вечера, на моем серим уедешь! — Сильвестр вздохнул. — Поговорить надо… Голова лопается от мыслей, а язык к затылку присох! Ни во что верить не хочется… Карикатуру днями видел: нигилисты бомбу под мир подкладывают. И — милая такая надпись с гробовым юмором… С нашими-то иереями не разговоришься — у них на уме карты, на языке глупости, а в сердце — лед равнодушия… Не пастыри, а мастодонты какие-то, ей-богу! Тошно, и выть по-волчьи хочется от тоски…
— Вот и ты разочаровался в избранной стезе…
— Нет, Назар. Я не разочаровался… Я — разуверился в полезности своей… Постриг хотел принять, как ты в свое время, да одумался: Зинаиду свою пожалел, любовь нашу нечаянную…
— Хорошо, Сильвестр. Переночую у тебя… Может, и пришло время тебе перед кем-то исповедаться… Так бывает.
— Вот, спасибо! — обрадовался иерей. — Зина! Гость у нас дорогой, друг сердечный!.. Зинуля! Назар объявился!
Большая группа верховых двигалась со стороны Ело. Уже по посадке Яшканчи определил, что это не воины, охраняющие Ян-Озекский перевал. Он остановился, поджидая гостей.
От группы всадников отделился молодой парень на рыжей кобыле, остановился, сверкнул крупными белыми зубами:
— Якши ба! Вы местный, абагай?
— Да, мой скот пасется в этой долине.
— Тут Ойрот-Каан говорит с людьми?
— Говорил. Сейчас его ждут другие горы.
— Ба-ата-а… — протянул разочарованно парень, спешился, подошел к седлу Яшканчи, протянул мозолистую руку: — Кара Тайн… Значит, мы опоздали?
— Нет. Ждем в гости самого Ак-Бурхана.
— Эйт! Тогда я остаюсь!