Белый Бурхан
Шрифт:
Через три дня добрались до Куюса, и здесь снова их встретило горе умер старый Сабалдай. Умер в ту ночь, когда женщины и Кураган тщетно пытались спасти младшего сына Яшканчи. Их встретил Орузак — смущенный и немного растерянный, все время уводящий глаза в сторону от прямого и открытого взгляда Курагана. Потом нехотя заговорил:
— Вышли все сроки твоего возвращения, и я решил, что ты тоже умер в той долине… Я не стал делить имущество отца на три части, а разделил его по-другому… Скот я продал, ухожу к русским в деревню, буду шить шубы… В Мунах я уже купил избушку и достал у чуйцев «Зингер»… Скотом не
Рваная, трудная, беспокойная речь брата дала Курагану понять, что он просто-напросто ограбил его Конечно, по закону гор, старший брат всегда имеет больше прав, чем младший. Но зачем же он забрал себе и его права, а не передал их матери, которая еще жива?.. Сроки возвращения… Кто их устанавливал для алтайцев и кто знает их длительность? Даже мертвого, которого любят и уважают, ждут обратно все годы.
— Ты поспешил похоронить меня, — сказал Кураган с горечью. — Значит, по приметам, я проживу дольше тебя на много лет! Ты поторопился уничтожить все дела отца, похоронив его два раза!.. Куда и зачем ты спешишь, Орузак? Что тебе даст твой «Зингер», на котором ты собрался шить шубы на продажу, если ты лишился скота, став бестабунным? Шкуры тоже надо будет за что-то покупать!.. Или ты так богат, что можешь позволить себе разбрасывать деньги по ветру? А как ты решил поступить с матерью?
— Я ей оставил десять овец, коня и корову! Хотел дать денег, а потом подумал: зачем они ей? Аил теплый, вещей много… И еще, Кураган, я боюсь русских стражников и полицейских! Ведь многие бурханы были у нас в гостях, а ты сам был в долине Теренг, слушал богов и пел свои опасные песни! Сейчас везде идут аресты, многих пастухов русские отправляют в тюрьму…
Кураган невесело рассмеялся:
— Тебе-то чего было бояться, Орузак! Ты даже абызу [197] понравился, что у нас в гостях был: крещеный… В Чулышман бы съездил за бумагой с крестом — и все!
197
Абыз — священник. В данном случае Кураган имел в виду игумена. (Примечания автора.)
Братья спорили, укоряя друг друга, а женщины стояли, как оплеванные. Орузак даже не пригласил их в аил, не подал пиалы с чаем… Потом из аила вышла старая Тиндилей, вытянула вперед руки, как слепая двинулась к младшему сыну, упала ему головой на грудь:
— Ты все-таки жив, сыночек? Тебя все-таки не убили русские кезеры?.. Не ругайся с Орузаком, пусть живет, как знает…
— Я — живой, не кермес! Кермесом стал Орузак! Я привез с собой тетю Адымаш и жену Шину… У них у двоих больше горя на душе, чем у нас с тобой! Радость только у одного Орузака — избушку в Мунах купил, «Зингер» достал у купцов!
— Я не рад смерти отца! — вспыхнул старший брат. — Зачем так зло говоришь?
И тогда заговорила Тиндилей, тихо и горько:
— Сын, покидающий в горе свою мать, хуже мертвого сына. Я похоронила троих сразу-мужа и двух сыновей. Но младший из них вернулся живым. А ты умер, ты — кермес! Уходи куда хочешь…
Она завела Курагана в аил, посадила выше огня и протянула ему раскуренную трубку, признав его главой семьи. Орузак потоптался еще немного у порога, потом сел на коня и уехал, ни разу не оглянувшись…
Все правильно: кермесу нечего делать среди живых людей.
Глава третья
ЗАПОЗДАЛЫЙ ВИЗИТ
Два дня Федор Васильевич упаковывал вещи, которых неожиданно набралось много. Видимо, не зря говорится в народе, что на одном месте и камень мохом обрастает… Работа у него продвигалась медленно, хотя в письме, которым он приглашался в Барнаульский уезд на ту же должность, оговаривались минимальные сроки для переезда. Принятое доктором решение не было паническим — надоела бессмысленная борьба с миссией, которая сейчас, после разгрома активистов бурханизма, приобрела форму колотья лбом об стенку.
Последствия событий в долине были ужасны для местного населения. Зайсаны, в чьем руководстве находились сеоки, сами рыскали по стойбищам и кочевьям, выискивая тех, кто был на моленьи бурханам; полицейские со старанием, достойным лучшего применения, тем же занимались в деревнях со смешанным населением; священнослужители и миссионеры двинулись черной волной в горы, надеясь на особенный урожай: окаянный хан Эрлик сокрушен бурханами и повергнут в прах, а сан Ак-Бурхан в душе орды еще не утвердился… Но больше всего доставалось кержакам, хотя во время усмирения бунтующих они откровенно были рядом с попами и полицейскими… Но почему бы и рыбки не половить, когда вода мутная?
В Горбунках уже снялись с насиженных мест и исчезли неведомо куда Панфил и Аким; увязывал свои нехитрые пожитки Капсим; обеспокоенно вели себя и те, кто ходил с дубьем в долину, и те, кто не только там не был, но и не собирался…
Под напором этих событий, слухов и предположений, забросил свои дела и Федор Васильевич, так ничего окончательно и не решив. Он целыми днями слонялся по разгромленному кабинету, отпихивая ногами связки книг и коробки с лекарствами; часами сидел на крыльце, поигрывая пенсне и многозначительно хмыкая; валялся на кушетке прямо в обуви, шумно листая книги и отбрасывая их одну за другой… В один из таких дней, где-то близко к обеду, заявился Капсим. Уставился на груду книг, сваленных посреди пола, покачал осуждающе головой:
— Разве так можно с добром-то?
— Что? — не понял Федор Васильевич, неохотно оставляя кушетку.
— Книги, тово… Как попало и где попало! Разве ж можно?
Доктор усмехнулся:
— Книги жалеешь? Человеческая жизнь сейчас гроша ломаного не стоит, а ты — книги! Да на кой черт все надо, если Алтай кровью поливают все, кому не лень и кто ремеслом убийцы не брезгует!..
— Добро ить… Люди — что? Бабы нарожают.
— Ты чего пришел-то? — рассердился Федор Васильевич. — Говори, а не топчись вокруг да около!
Капсим сразу потускнел, махнул рукой:
— Об чем говорить-то? Ухожу из деревни со всем семейством моим! — Он присел на корточки перед грудой книг, смотря на них испуганно и с уважением. — Силов моих больше нету… Община разбрелась кто куда… Кого побили, кто сам в вине, ровно золотушное дите в коросте… А я — что? Ни руки протянуть не к кому, ни ноги вытянуть не на чем…
Федор Васильевич уже успокоился и теперь досадовал на себя: у тысяч людей — горе, а он хандру на себя напустил!