Белый Бурхан

Андреев Геннадий

Не менее дорогостоящей книгой была Типитака, находящаяся в Мандалае, в Бирме. Ее текст вырезан на 729 мраморных плитах, каждая из которых поставлена в отдельном храмике. Эта книга-городок хранится как канон буддизма в Котодо. И место это для всех священно.

Но Ганджур стоит еще дороже! Он - не курган мудрости, а целая гора мудрости! Потому, что это и не книга вовсе, а библиотека - собрание книг по всевозможным вопросам. Легенды говорят, что подлинный Ганджур был отпечатан с деревянных досок-матриц на рисовой бумаге, закрыт

досками из драгоценного дерева и обернут в китайские шелка.

Ни светский глаз, ни глаз презренного ламы низшей ступени святости не имеют права лицезреть его священные знаки, а отдельные листы некоторых томов могут читать и понимать только хубилганы...

А сада Мунко подходил к своему Ганджуру буднично: открыл дуган, подвел Бабыя к первому шкафу, кивнул на горки книг, лежавших плашмя, снял верхний том, протянул гостю:

– Вот он.

– Я... Я могу взять его в руки?

– Да, доромба. Он - книги и все. Книги, не освященные Лхасой!

Бабый почувствовал, как его руки, в которые лег драгоценный сверток, сводит судорога. Заметив это, старый лама снисходительно усмехнулся:

– Я читал его и прочел почти все листы... Все это, до-ромба, слишком далеко от земных забот! Ганджур хоть и святыня для нас, но он не дает ответов на вопросы. После чтения его листов, даже отдельных фраз, возникают новые вопросы. Более нужные человеку... И не всегда они - благочестивые!

– Я не боюсь вопросов, сада Мунко! Я буду искать ответы на каждый из них!

– В Ганджуре, доромба, ты их не найдешь... Старик отдал ему ключи от шкафов с книгами и дугана, вздохнул, хотел еще что-то добавить, но передумал. Прошел к алтарю, снял несколько испорченных фигурок и, шаркая ногами, ушел, аккуратно прикрыв за собою тяжелую дверь.

Три дня и три ночи не тревожил Бабыя сада Мунко. Не появлялись на крыльце дугана и не открывали его дверь Цэрэниш с Должид. Но будто сами собой появлялись перед доромбой еда и питье, а засыпал он тут же над листами Ганджура, уронив отяжелевшую голову на его священные тексты. Видимо, его сон был так крепок, что он ничего не слышал. Да и сам дуган скрадывал не только шаги, но и голоса...

Не намного продвинулся вперед за эти дни и ночи Бабый! Витиеватые тексты давались, трудно, да и с тибетским языком у него не все ладилось слова молитв понимались легко, но запутанная и многозначительная символика образов и понятий, намеков и ссылок на авторитеты, которыми пестрел Ганджур, ничего не говорили Бабыю. Чтобы понять эти премудрости до конца, надо было к его ста восьми томам прибавить впятеро больше разъяснений и толкований! Ганджур создавался слишком давно, чтобы быть понятным сейчас...

Похоже, что старый лама прав, и Бабый теперь уверен, что он с большим желанием пролистывал том за томом, чем читал!

На четвертый день Бабый не выдержал и вышел из дугана.

Был поздний вечер, но глаза, привыкшие к полумраку, долго ничего не видели; грудь сотрясал едкий кашель - сырой и затхлый воздух дугана оказался опасной отравой для легких; голову сжимала обручами тупость, которая скоро сменилась болью... Шутил, видно, старик, что его потаенный Ганджур - просто книги! И на них стояло клеймо небесного возмездия... Ведь пострадали все, кто к нему прикасался: старик Мунко ослеп, Цэрэниша душила чахотка, Туманжаргала не раз и не два били стражники на перевалах...

Бабый прислонился спиной к двери дугана, боясь отнять от лица ладони: свет закатного солнца был резким и обжигал, как огонь. Не он ли ослепил старика, посягнувшего в безбрежной дерзости своей на священные тексты?

Кто-то остановился у крыльца дугана, не решаясь поставить ногу на его первую ступеньку.

– Кто ты?
– спросил Бабый глухо.
– Зачем пришел?

– Я пришел за тобой, лама.

Слабый голос евнуха или сифилитика. Уж не проходимец ли Чампа разыскал его здесь? Передумал и пришел требовать деньги за свой подарок?

Бабый резко отнял ладони от лица. В золотом солнечном тумане маячил белый силуэт. Бабый снова закрыл глаза ладонями:

– Говори. Я слушаю тебя.

– Меня послал за тобой Цэрэниш. Он знает, что ты читаешь Ганджур и тебя нельзя беспокоить. Но тебя хочет видеть старый сричжанге Мунко и говорить с тобой.

Бабый откачнулся от стены:

– Запри дуган и веди меня к нему. Я тоже ослеп! Чампа долго возился с замком, два раза ронял ключи на крыльцо, вздыхая и бормоча что-то. Наконец дотронулся до плеча Бабыя кончиками пальцев, будто боясь обжечься:

– Я все сделал, лама. Вы можете идти сами?

– Могу. Только я ничего не вижу.

– Я поведу вас.

На отдалении был высокомерен и говорил ты, вблизи стал вежлив и перешел на почтительное вы... Не знает, как себя держать? Но ведь он сделал такой драгоценный подарок, как бусы дзи! За одно это можно позволить себе многое!

Да, слишком долго он смотрел на белые листы в полной темноте, при слабом свете кадящего светильника, и потому сейчас, куда ни взглянет, повсюду видит черные прямоугольные листы, сквозь которые чуть-чуть просматриваются белые силуэты людей, деревья, конус юрты...

Их встретила Должид, жена Цэрэниша. Молча отбросила кошемный полог, подвела к постели старика.

– Выйди, дочка, - попросил умирающий, - мне надо поговорить с доромбой наедине. И ты, Чампа, выйди.

Старик попытался привстать, но Бабый положил ему ладони на плечи:

– Не надо, сада Мунко. У нас мало времени.

– Ты прав, доромба. Садись сюда. От меня нет заразы. Я умираю от старости... Готовить меня к смерти не надо - я подготовился к ней сам. А вот обряжать мое тело придется тебе, доромба, другого ламы нет поблизости... Я хотел бы из пяти стихий успокоения выбрать огонь: