Белый Бурхан
Шрифт:
Еще три дня назад Чочуш мечтал о встрече с людьми, пока не сказал о своей тайне дугпе Мунхийну. Тот припугнул его:
– Это - плохо. Теперь тебя ловит не только русская полиция. Тебя, по ее просьбе, отныне будет ловить и Тува... Волки всегда бросаются на убегающего зайца, если даже все они вышли на тропу из разных лесов!.. Иди к людям, простофиля, теперь они сами отведут тебя в тюрьму!
Чочуш не знал, что такое тюрьма, но догадался: хуже, наверное, ничего не бывает, если уж сам дугпа Мунхийн опасается ее.
– Не пугайся, - попробовал успокоить его Куулар, когда
– Меня тоже Тува ловит вот уже сто лун!
– Зачем?
– Чтобы казнить: отрубить голову или убить из ружья.
За что ловит Алтай его, Чочуша, парень знал. А вот за что ловит Тува дугпу Мунхийна? Он что, тоже украл у зайсана коня и жену?..
Скоро сороки отстали, выбрав другую цель, а может, просто потеряли их из вида - теперь они кружились где-то за скалой с одиноким деревом на вершине, взбалмошно и испуганно перекликаясь.
Ущелье кончилось, горы начали расходиться в разные стороны, но дугпа почему-то не пошел по проторенной тропе.
– Жди меня здесь. Я скоро вернусь.
По знакам на деревьях, помеченных цветными тряпицами, Куулар определил расположение обо5, сложенного из камней и хвороста, нашел его, поклонился жилищу духов, бросил монетку, развернулся лицом на запад и, только прищурившись, разглядел ступеньки, вырубленные в ближайшей скале. Он в презрительной усмешке скривил тонкие посеревшие губы:
– Жив ли старый Баир? Если подох, то я прихвачу его дурную башку, чтобы сделать из нее габал*!
* Габал - ритуальная чаша. Изготавливалась из человеческого черепа. Чем знатнее был человек при жизни, тем больше ценился габал.
Тропинка, ведущая по каменной осыпи к скале, была завалена булыжниками, обкатанными весенней водой, между которыми уже по щиколотку поднялась молодая трава. Значит, к аскету Баиру никто не приходил с самой зимы? Коротка у людей память!..
Поставив ногу на камень-крыльцо, Куулар дотянулся до веревки, свисающей с вершины скалы, опробовал ее прочность, дернув два раза. Это был условный сигнал для аскета, если тот жив: к концу веревки привязывали корзину с едой, которую Баир поднимал в свою нору. Но на этот раз веревка не шелохнулась. Подождав еще немного, Куулар снова дернул ее два раза. Ответа не последовало.
– Подох, святоша. Обидно!
Держась за веревку и попеременно ставя ноги в ямки-ступеньки, пробитые в скале, черный жрец быстро поднялся наверх, сел у входа в пещеру, перевел дух.
Архат был еще жив: сухие ладошки лежали на впалом животе землистого цвета, широко раскрытые, привыкшие к полумраку глаза переливались стеклянной влагой, на голове алела остроконечная шапка сакьянской секты. Все ясно: старик Баир погружен в нирвану. Сколько он так сидит? Час, сутки, неделю? И сколько еще будет сидеть?
Куулар обвел глазами убогое жилище аскета: лохмотья вместо постели, погасший светильник на крохотном алтаре, пустая миска в ногах, крошки давным-давно съеденной лепешки... Похоже, что Баир оцепенел, как лягушка или ящерица, пережидая неблагополучное для него время... А когда-то слава архата Баира Даржаа гремела не только по Туве, но и по Тибету. Почему же его поклонники теперь забыли о нем? Может, потому только, что святой мудрец перестал спускаться вниз, к людям, выполняя их многочисленные просьбы, и навсегда утратил божественную прозорливость и вдохновенье настоящих держателей истины?
Ушедшие в хинаяну6, по малому пути спасения, всегда одиноки, хотя их и чтят и в честь их есть даже специальный праздник - найдани-хурал, но как они слабы и ничтожны, когда им не приходят на помощь те, кого они покинули добровольно!
Куулар разъединил окоченевшие руки старика, выпрямил сухие одеревеневшие ноги, а глаза на испитом лице ожили сами, и в них появилось что-то похожее на осмысленность...
Долго оттаивал аскет, пока его губы не разлепились и не прошелестело оскорбительное для жреца Бонпо слово:
– Дами...
Куулар не любил, когда его называли колдуном найдани-отшельники, сами охотно промышлявшие этим ремеслом. Он поджал губы, сказал сухо и холодно:
– Я пришел за твоей головой, Баир. Я иду в свой монастырь и хотел бы возложить на алтарь Шаругене новый габал.
Старик покорно вздохнул:
– Моя голова давно принадлежит тебе, дами. Но ты пришел рано, я еще жив. Вот когда я стану прахом... Куулар равнодушно кивнул:
– Хорошо, Баир. Я подожду. Начинай свою последнюю мани... Ты даже не заметил, что подох в тот момент, когда погас светильник на твоем алтаре!
Аскет вздрогнул, с трудом повернул голову к погасшей лампаде. По его лицу прошла судорога. Он почернел, захрипел и упал лицом вниз, переломившись пополам. Не дожидаясь, когда остынет тело, Куулар отрезал ему голову своим кривым ножом, завернул ее в тряпье и поспешно соскользнул по веревке вниз...
Чочуш встревоженно метался между кустами, задрав голову вверх. Над ним опять с громким криком носились сороки.
– Кыш! Кыш!
– кричал он срывающимся от страха голосом.
Молодой теленгит не узнавал дугпу Мунхийна: до самого заката солнца они шли, ведя коня в поводу, не останавливаясь даже на короткий отдых, и весь этот длинный путь с сухощавого загорелого лица тувинца не сходила какая-то искусственная улыбка. Но Чочуш плохо знал людей и совсем не знал высоких жрецов Бонпо: если им весело - они сердятся, если им грустно - улыбаются...
Куулару Сарыг-оолу было грустно: он покидал родину и был уверен, что навсегда. Его знают как охотника за черепами именно здесь, в этом уголке, облюбованном отшельниками, и они, полуживые и полумертвые, никогда не простят ему невольной вины за смерть архата Баира Даржаа, если даже забудут и все свои прежние обиды. Впрочем, обид тоже не забудут - у бездельников и лгунов всегда хорошая память!
Клином уходила вправо Бай-Тайга, где каждое дерево и каждый камень были ему родным домом. Славился этот уголок не только стадами овец и яков, бирюзовыми озерами, но и мягким цветным камнем, прозванным в народе "чонаш-даш". Его можно резать простым ножом и делать из него различные фигурки. Славился этот край еще и хомусистами, мастерами горлового пения, как двухголосого - хоомей, так и в стиле сыгыт...