Белый Бурхан
Шрифт:
Умный и хитрый...
Она положила Курагану руки на плечи, ласково заглянула в его усталые и печальные глаза:
– Я хочу стать твоей женой, кайчи. Сегодня ночью.
У Курагана и его спутниц давно уже кончились все припасы, взятые в бросаемой на произвол судьбы юрте, и оставалась только слабая надежда на ружье Яшканчи, отданное Ыныбасом, и последние десять патронов. И если взрослые еще как-то терпели голод и жажду, то Кайоноку приходилось совсем плохо, и он постоянно хныкал, что хочет есть и пить, что ему надоело тесное седло Адымаш ехала на одном коне вместе с сыном), что он не хочет спать на голой земле
– Потерпите немного... Что-нибудь придумаем! Но ни в этот день, ни на следующий ничего придумать так и не удалось - в Ильинке и Кукуе кержаки были такими же неприступными, как и в других оставленных ими за спиной селах и деревнях...
Пройдя на рысях кержацкие поселения и обойдя стороной обе Черги, где могли быть полицейские заслоны, на седьмой день пути вышли к Сему, левому притоку Катуни. В Чергинском урмане Курагану удалось подстрелить одну из бездетных самок красавца-курана, и до самой большой воды они шли сытыми. Даже мальчишка немного повеселел... Но Камлак встретил их неприветливо, хотя хозяин первого дома, в ворота которого постучала Адымаш, хорошо говорил по-алтайски и знал обычаи, а все же в ночлеге отказал наотрез:
– Весь дом провоняете своими шубами, а взять с вас нечего... Выспитесь у костра - лето! Вам не привыкать...
Кураган хотел дать ему золотой идам, но Шина шепнула:
– Увидит золото, ночью нас всех передушит, а потом бросит в реку! Глаза-то у него - разбойные!..
Гости не уходили, и хозяин, потоптавшись у калитки, пошел в дом, вынес каравай черствого хлеба, подернутого зеленоватой плесенью, и кринку прокисшего молока:
– Чем богат, тем и рад!
Богат он был, конечно, не только прокисшим молоком, но голодные рты были рады и этой милостыне...
Кураган прошел к лодкам, надеясь на какое-нибудь чудо. Камлак хоть деревня и маленькая, но рыбаков в ней много - можно попытаться разжиться у них хотя бы рыбой. Но как ее есть и готовить? Да и какое мясо - рыба?
Берег реки пустовал. Рыбаки свою добычу взяли утром, и мокрые сети, развешенные на кольях, еще не обрели своей обычной упругости. Длинный ряд лодок был неприступен - каждая посудина сидела на толстой цепи, пристегнутой амбарным замком к железному крюку, намертво вбитому в скальный берег.
– Как собак на цепь посадили!-невесело рассмеялся Кураган, пнув ногой несколько замков.
Да, перебравшись на тот берег, они бы раза в два сократили свою дорогу! Но разве кого из рыбаков упросишь? Да и бумажных денег ни у кого нет...
Потоптавшись без толку у воды, он вернулся и, присаживаясь к костру, уронил виновато:
– Придется на лошадях через паром...
Он хотел прибавить, что дорога им предстоит трудная, берегом и через урманы, но промолчал: что зря расстраивать женщин!
Вяло и виновато горел тусклый костер, изредка сухо потрескивая не совсем хорошим топливом, с трудом собранным женщинами среди голых и мокрых прибрежных камней. Кураган прислушался, и ему показалось, что От-Эне, живущая в нем, на что-то жалуется людям, рассказывая о своей невеселой жизни под этим холодным даже летом небом, изо всех сил стараясь утешить людей, сидящих вокруг, и дать им новые силы, пожертвовав своими:
– Даже этот плавник, подаренный рекой, кормит меня! А у вас все впереди - вы люди! Все-хорошее и радостное, грустное и печальное - у вас еще впереди! Это я говорю вам, мать огня, ваша От-Эне...
– Новое горе у нас, - сказала Шина тихо, - Кайонок заболел.
Кураган испуганно поднял голову; только этой беды им и не доставало!
– Что с ним?
– Молоко было плохое. И хлеб старый.
Кураган посмотрел в сторону дома, где жил жадина русский, с сердцем плюнул:
– Чтоб тебе сгореть от грозы, вонючий барсук!
Барагаа пришла в Абайскую степь пешком, в лохмотьях, исхудавшая до черноты. Во время одного из ночлегов на берегу Урсула за Теньгой, какие-то люди в русских монашеских чегедеках, вышедшие из соседнего урмана на ее огонь, силой овладели ею, ограбили и увели коня:
– У нас один батыр погубил свою лошадь, твой конь ему подойдет! А ты и пешком дойдешь, молодая...
Целый день после этого кошмара Барагаа отлеживалась в кустах, приходя в себя, пока не почувствовала, что может идти. Подкрепившись зеленью, какая нашлась поблизости, она двинулась берегом на Ело, надеясь добыть там немного мяса или курута, а если повезет, то и коня. Содрав с нее шубу и меховую шапку, разбойники не догадались сдернуть плетеный из кожи пояс, в который с изнанки были пришиты золотые и серебряные монеты-все ее богатство, нажитое за годы замужества.
Ее надежды на доброту и участие людей развеялись сразу же, как дым: в Ело Барагаа приняли за нищенку и гнали от каждого аила, бросая вслед не только обидные, злые, слова, но и дурацкие советы, ни один из которых не мог дать ей кров, накормить и обогреть.
Абайская, а потом и Уймонская степи, о которых так много и часто говорили ей встречные пастухи по пути сюда, к Коксе, оказались сухими, выжженными и почти безлесными на десятки верст. Позднее Барагаа узнала, что последние отары ушли отсюда на крохотные пастбища в горы, спасаясь не столько от бескормицы, сколько от людей, хлынувшись из Терен-Кообы во все стороны Они-то и повытоптали своими конями траву...
Конечно, первые же дожди воскресят эти степи, снова придут сюда стада и отары, но пока что дожди не спешили на выручку людям, обходя Катунский, Бащелакский и Тигирецкий хребты стороной, сбивая в небе большие отары туч у Холзуна и на юге - по предгорьям Ульбинского хребта, где не то что непроходимые, но и непролазные места - аюкечпесы*... А зачем скалам да мхам дожди? Дожди нужны людям и скоту!
* Аюкечпес - глухомань, буквально - медведь не пройдет
Так Барагаа добралась до Сугаша, где надеялась отыскать дальних родственников покойного отца. И здесь ей впервые повезло-люди в урочище были непуганые, особой роскоши и сытости не знали, и потому лохмотья пришедшей издалека женщины не очень удивили их. За серебро они охотно продали Барагаа две старых шубы, кое-что из тряпья, несколько полусырых и не выделанных до конца кож, десяток овец, треног и казан для очага. Теперь она могла выбирать себе место и ставить жилище, но сначала надо было найти пастбище для овец. В этих поисках она набрела на нищий пастушеский домик из жердей, крытых корой, а потом повстречалась и с самим хозяином, оказавшимся двоюродным братом отца. Звали его Тадыжек, он был старше Барагаа лет на семь-восемь.