Белый Бурхан
Шрифт:
– Ты поспешил похоронить меня, - сказал Кураган с горечью.
– Значит, по приметам, я проживу дольше тебя на много лет! Ты поторопился уничтожить все дела отца, похоронив его два раза!.. Куда и зачем ты спешишь, Орузак? Что тебе даст твой "Зингер", на котором ты собрался шить шубы на продажу, если ты лишился скота, став бестабунным? Шкуры тоже надо будет за что-то покупать!.. Или ты так богат, что можешь позволить себе разбрасывать деньги по ветру? А как ты решил поступить с матерью?
– Я ей оставил десять овец, коня и корову! Хотел дать денег, а потом подумал: зачем они ей? Аил теплый. вещей много...
Кураган невесело рассмеялся:
– Тебе-то чего было бояться, Орузак! Ты даже абызу* понравился, что у нас в гостях был: крещеный... В Чулышман бы съездил за бумагой с крестом - и все!
· Абыз - священник. В данном случае Кураган имел в виду игумена.
Братья спорили, укоряя друг друга, а женщины стояли, как оплеванные. Орузак даже не пригласил их в аил, не подал пиалы с чаем... Потом из аила вышла старая Тиндилей, вытянула вперед руки, как слепая двинулась к младшему сыну, упала ему головой на грудь:
– Ты все-таки жив, сыночек? Тебя все-таки не убили русские кезеры?.. Не ругайся с Орузаком, пусть живет, как знает...
– Я - живой, не кермес! Кермесом стал Орузак! Я привез с собой тетю Адымаш и жену Шину... У них у двоих больше горя на душе, чем у нас с тобой! Радость только у одного Орузака - избушку в Мунах купил, "Зингер" достал у купцов!
– Я не рад смерти отца!-вспыхнул старший брат.- Зачем так зло говоришь?
И тогда заговорила Тиндилей, тихо и горько:
– Сын, покидающий в горе свою мать, хуже мертвого сына. Я похоронила троих сразу-мужа и двух сыновей. Но младший из них вернулся живым. А ты умер, ты - кермес! Уходи куда хочешь...
Она завела Курагана в аил, посадила выше огня и протянула ему раскуренную трубку, признав его главой семьи. Орузак потоптался еще немного у порога, потом сел на коня и уехал, ни разу не оглянувшись...
Все правильно: кермесу нечего делать среди живых людей.
Глава третья
ЗАПОЗДАЛЫЙ ВИЗИТ
Два дня Федор Васильевич упаковывал вещи, которых неожиданно набралось много. Видимо, не зря говорится в народе, что на одном месте и камень мохом обрастает... Работа у него продвигалась медленно, хотя в письме, которым он приглашался в Барнаульский уезд на ту же должность, оговаривались минимальные сроки для переезда. Принятое доктором решение не было паническим- надоела бессмысленная борьба с миссией, которая сейчас, после разгрома активистов бурханизма, приобрела форму колотья лбом об стенку.
Последствия событий в долине были ужасны для местного населения. Зайсаны, в чьем руководстве находились сеоки, сами рыскали по стойбищам и кочевьям, выискивая тех, кто был на моленьи бурханам; полицейские со старанием, достойным лучшего применения, тем же занимались в деревнях со смешанным населением; священнослужители и миссионеры двинулись черной волной в горы, надеясь на особенный урожай: окаянный хан Эрлик сокрушен бурханами и повергнут в прах, а сан Ак-Бурхан в душе орды еще не утвердился... Но больше всего доставалось кержакам, хотя во время усмирения бунтующих они откровенно были рядом с попами и полицейскими... Но почему бы и рыбки не половить, когда вода
мутная?
В Горбунках уже снялись с насиженных мест и исчезли неведомо куда Панфил и Аким; увязывал свои нехитрые пожитки Капсим; обеспокоенно вели себя и те, кто ходил с дубьем в долину, и те, кто не только там не был,
но и не собирался...
Под напором этих событий, слухов и предположений, забросил свои дела и Федор Васильевич, так ничего окончательно и не решив. Он целыми днями слонялся по разгромленному кабинету, отпихивая ногами связки книг и коробки с лекарствами; часами сидел на крыльце, поигрывая пенсне и многозначительно хмыкая; валялся на кушетке прямо в обуви, шумно листая книги и отбрасывая их одну за другой... В один из таких дней, где-то близко к обеду, заявился Капсим. Уставился на груду книг, сваленных посреди пола, покачал осуждающе головой:
– Разве так можно с добром-то?
– Что?
– не понял Федор Васильевич, неохотно оставляя кушетку.
– Книги, тово... Как попало и где попало! Разве ж можно?
Доктор усмехнулся:
– Книги жалеешь? Человеческая жизнь сейчас гроша ломаного не стоит, а ты - книги! Да на кой черт все надо, если Алтай кровью поливают все, кому не лень и кто ремеслом убийцы не брезгует!..
– Добро ить... Люди - что? Бабы нарожают.
– Ты чего пришел-то?
– рассердился Федор Васильевич.
– Говори, а не топчись вокруг да около! Капсим сразу потускнел, махнул рукой:
– Об чем говорить-то? Ухожу из деревни со всем семейством моим!-Он присел на корточки перед грудой книг, смотря на них испуганно и с уважением.
– Силов моих больше нету... Община разбрелась кто куда... Кого побили, кто сам в вине, ровно золотушное дите в коросте... А я - что? Ни руки протянуть не к кому, ни ноги вытянуть не на чем...
Федор Васильевич уже успокоился и теперь досадовал на себя: у тысяч людей - горе, а он хандру на себя напустил!
– Куда же ты уходишь, Воронов?
– Куда глаза глядят. Все едино теперь...
– М-да, далеко собрался!.. Может, ко мне санитаром пойдешь, вместо Дельмека? Жалованья я тебе большого положить не могу, сам нищ, но... Впрочем, я и сам еще не решил - останусь ли! М-да...
Капсим вздохнул, поднялся с пола, нахлобучил шапку, с которой не расставался ни зимой, ни летом:
– Поп Капитон опеть приехал. С каким-то военным.
– Сам видел?
Капсим кивнул и нагнулся за какой-то книжкой. Потом снова вздохнул:
– Свою "Листвяницу" и другие хотел к вам пристроить, а вы и свои, вон, для печки!
– Твои книги, Капсим, я куплю. Приноси. А эти - не жалко... Значит, поп из Берестов решил на себя и нашу церквушку взять?
– Так выходит... А вота - военный зачем?
– Ну, военный, Капсим, это, надо думать, уже по мою
душу!
Гости явились, когда доктор завязывал бечевой последнюю связку книг, чтобы оттащить ее в тот же угол, где покоились, ожидая своей участи, другие. Он все-таки решил ехать! Но не в Барнаул земским врачом, а в Томск, где ему могла отыскаться работа и поинтереснее... Дверь, ведущая из кабинета во двор, была распахнута настежь, и берестянский иерей с незнакомцем в партикулярном платье и вислой шляпе на голове, но с неистребимой офицерской выправкой, встали в косяках, как в раме.