Белый флаг над Кефаллинией
Шрифт:
Сад весь зарос травой, одичал. От дома осталась лишь груда камней и щебня: валялись опрокинутые ступени, вывороченные пороги, куски стен с выцветшей штукатуркой. Вот ставня, проржавевший крюк, осколок почерневшей черепицы, дверная ручка… Груды щебня, прогалины между горами мусора и фундамент поросли бурьяном и крапивой. От бугенвиллеи, обвившей земляные холмики, и от кустов агавы шел сильный приятный запах.
«Их расстреляли здесь, у фасада, — думал я. — Если они стояли спиной к стене, то непременно должны были видеть море и горизонт с двумя тамарисками по сторонам.
Расстрел начался
Если же им стреляли в спину, то глаза их были обращены вот сюда, к стене, которой больше не существует, может быть, их последний взгляд упал на этот кусок штукатурки, который сейчас валяется на траве, или на этот позеленевший от времени камень, или на эту ступеньку…»
Я отошел от ограды и стал бродить среди развалин. Из-под дерна, среди сорной травы проглядывали то старый полуистлевший башмак, то ярко-желтый гребешок, то остатки купального костюма, то бутылка, то картонные коробки с вылинявшими надписями на английском языке. Паскуале Лачерба мрачно смотрел на меня с другого конца сада.
— Все эти предметы не имеют никакого отношения к тому времени, — уточнил он. — Пытаться найти здесь что-нибудь из вещей, принадлежавших расстрелянным, бесполезно. Прежде, чем покинуть остров, немцы позаботились о том, чтобы не оставить после себя никаких следов. Все сожгли, все закопали.
Поняв, как тяжело ему было смотреть на мои блуждания и поиски, я вернулся на прежнее место. Это было равносильно тому, чтобы копаться в его внутренностях. Паскуале Лачерба был бледен. Он стоял на зеленом ковре луга, тощий, без кровинки в лице, опершись всем телом на трость. Казалось, отними сейчас у него эту хрупкую опору, и он обмякнет, словно тряпичная кукла.
Я подошел к нему. Глаза за стеклами очков смотрели испуганно: я уловил этот взгляд, не обращенный ни на меня, ни на развалины Красного Домика. Он не смотрел ни на что, ни на один из окружавших нас предметов.
2
Он смотрел на колонну черных грузовиков, которые шли с погашенными фарами вверх по дороге на мыс Святого Феодора. Смотрел на нее не со стороны, а изнутри, сидя в кузове немецкого грузовика. Он видел, как дорожная пыль, ночью казавшаяся серой, взметалась из-под колес или из-под гусениц танков и неслась назад, под колеса и под радиатор следующей машины. Видел сидевшего в кабине водителя-итальянца; он вцепился в баранку, а рядом, полулежа на крыле, с автоматом через плечо пристроился немецкий часовой, который не сводит с него глаз. И так на каждой машине: оставшихся в живых шоферов итальянской дивизии заставили сесть за руль и вести автоколонну, а солдат подполковника Ганса Барге и горных стрелков майора фон Хиршфельда посадили наверх, в кузов. Они сидели молча и казались усталыми.
Там, за черными ямами морских колодцев, где его заставили сойти с грузовика, он увидел пепельно-серое море, а в ямах — темные груды тел итальянских солдат и офицеров. С трудом удерживая равновесие на уступах, он спустился к колодцу. Сверху поблескивало
Потом он смотрел на звезды, мерцавшие над кабиной водителя, над сваленными рядом трупами; смотрел, как по обе стороны дороги стремительно убегают назад верхушки деревьев. Вдруг бег прекратился — верхушки деревьев и звезды над кабиной водителя застыли на месте. Он снова сошел с грузовика, но на этот раз перед ним были не морские колодцы, а длинные рвы, вырытые в поле под белесыми оливами. Он снос туда, один за другим, все трупы.
Последнее, что он видел, был свет костров: немцы жгли их всю ночь, подливая бензин из канистр. При ослепительно ярких вспышках пламени немцы казались какими-то обезумевшими деревянными куклами, которые бессмысленно поднимали и опускали руки, не произнося ни слова, молча.
Он видел перед собой дуло автомата: это стреляли в него, Паскуале Лачербу, бывшего переводчика при штабе дивизии. Видел ковер из листьев, на который упал, убегая, за который цеплялся… Холодный ковер из листьев, который из горизонтального положения перешел вдруг в вертикальное; а вот он падает, скользит по мокрым листьям вниз, в пропасть; все острее боль в щиколотке левой ноги, к которой невольно тянется измазанная кровью рука.
Он смотрел на меня через толстые стекла очков и снова, как заученную фразу, высказал ту же абсурдную мысль, — вернее, даже не высказал, а промычал. Это скорее напоминало слабый протяжный стон, нежели человеческую речь, как будто, оказавшись среди этих жалких руин, он утратил былую уверенность в себе.
— Вот видите, к чему привели ошибки, излишние колебания, а может быть, и излишняя порядочность, — с трудом выговорил он. Потом отвел в сторону взгляд все еще испуганных глаз, оглянулся вокруг, скорбно покачал головой.
Несмотря на то что прошло много лет, вид этих развалин приводил его в смятение.
3
Колебания не оставили генерала до самой смерти.
В течение всей ночи на десятое сентября капитан Альдо Пульизи и другие командиры подразделений ждали, что зазвонит полевой телефон и они получат приказ явиться на площадь Валианос. Но наступило утро, а телефоны молчали, молчали повсюду; в палатках, в казармах, на сторожевых постах.
Провел ночь в ожидании и подполковник Ганс Барге. Он ждал официального ответа, что его требование о сдаче принято. Но никакого сообщения не поступило.
Уже взошло и сияло над островом солнце; до одиннадцати оставалось немного: стрелки больших часов в кабинете подполковника, одной из комнат коммерческого училища, показывали без двадцати десять.
Заложив руки за спину, то и дело переводя взгляд с циферблата на небо и обратно, подполковник Ганс Барге нервно шагал по тесному четырехугольнику своего кабинета, слишком тесного для человека, обуреваемого жаждой деятельности.