Белый флаг над Кефаллинией
Шрифт:
«Юнкерсы» через одинаковые промежутки времени регулярно продолжают патрулировать над островом; подходят подкрепления: на берегу, близ Ликсури, разгружают оружие и боеприпасы. А солдаты?
Ганс Барге остановился. Он точно знал, что если итальянцы решат действовать, то его солдатам, несмотря на полученное подкрепление, не выдержать натиск. Но он знал не менее точно и то, что вермахт ни за что не поступится островами Ионического Архипелага и что, когда с аэродромов Греции и Албании поднимутся в воздух тучи самолетов и начнут бомбить остров, исход боя будет предопределен.
Подполковника
Почему он медлит? Хочет выиграть время? Но с какой целью? Ведь итальянцы не располагают ни самолетами, ни судами. Из гордости? Из страха? Может быть, подождать еще минуту, четверть часа, час? Надо полагать, итальянский генерал все же осознает безвыходность своего положения? — рассуждал про себя подполковник. — Или дать ему еще отсрочку… Кто знает, может быть, это избавит меня лично от трудной и печальной необходимости вручить ультиматум?
Текст ультиматума, только что полученный из ставки верховного командования, лежал перед ним. Берлин дал указание подполковнику предложить генералу — командиру итальянской дивизии — выбор: с немцами, против немцев, капитуляция.
Для принятия решения генералу давали не более восьми часов.
«Толковому командиру, — подумал подполковник, — командиру, реально оценивающему обстановку, чтобы принять правильное решение, хватило бы и восьми минут. Будь в моем распоряжении достаточно боевых средств, уж я бы помог итальянскому генералу выйти из затруднения».
«Ну так что, подождать еще немного?» — подумал он, глядя на циферблат больших часов. И решил: «бесполезно, бесполезно».
Подполковник Ганс Барге застегнулся на все пуговицы, быстро сбежал вниз по лестнице коммерческого училища, сел в машину. В сопровождении эскорта мотоциклистов подъехал к штабу итальянской дивизии и снова предстал перед генералом.
— Господин генерал, — произнес подполковник, остановившись перед письменным столом, — поскольку мною до сих пор не получено от вас никакого сообщения относительно того, принимаете ли вы мое предложение о сдаче оружия, я имею все основания полагать, что мое предложение отвергнуто.
Генерал пригласил подполковника сесть, — солдат пододвинул к письменному столу стул, — но Ганс Барге отказался.
— Господин генерал, — продолжал он, — мне не известно, по каким мотивам вы отвергли мое предложение о сдаче оружия, которая должна была состояться сегодня утром в 11 часов на площади Валианос. Но я имею честь представить на ваше рассмотрение только что полученное мною по телеграфу требование моего правительства. Вам, господин генерал, надлежит решить, по какому из трех указанных здесь путей будут развиваться наши с вами отношения на острове. В вашем распоряжении восемь часов.
Подполковник Ганс Барге кончил. Взгляд его упал на стоявшую рядом с телефоном фотографию супруги генерала; затем он поднял глаза на распятие, одиноко висевшее на белой стене позади письменного стола. Он не мог уйти
— Я долго размышлял, — говорил ему генерал. — И я не могу принять ваши условия, не получив письменных гарантий, обеспечивающих дивизии свободу передвижения. Я требую письменных гарантий, чтобы дивизия могла в полном составе вернуться на родину…
— Вам предоставлено восемь часов на размышление, — прервал его подполковник. — Что касается письменных гарантий, я запрошу свое правительство.
Когда подполковник вышел из кабинета, генерал не шелохнулся. Руки его безжизненно лежали на столе, он смотрел поверх фотографии жены, поверх стула, куда-то за окно, в пустоту. Он машинально взял оставленный немецким офицером лист бумаги и, погруженный в свои мысли, ощупывал его кончиками пальцев. Это был предъявленный по всем правилам игры ультиматум вермахта.
«А выполнят ли они условия сдачи? Согласятся ли дать письменные гарантии?» — думал генерал.
Сознание, что отсрочив капитуляцию, он поступил правильно, переросло в уверенность. «Дивизия выиграла время. Сейчас стоит послушать, что посоветуют военные капелланы».
Он почувствовал усталость, усталость от бессонной ночи и от внутренней борьбы с самим собой. Но на душе стало спокойнее. Он снял трубку и отдал приказ: всем военным капелланам явиться в штаб. До окончательного решения оставалось всего восемь часов. Восемь часов, в течение которых предстояло ответить на все вопросы — и на те, что ставила перед ним его совесть, и на те, что мучали его раньше.
Помогут ли ему военные капелланы покончить с последними сомнениями?
Вот прибыли из частей капелланы. Первые два варианта — с немцами или против немцев — они отвергли. Высказались — так же, как накануне старшие офицеры, — за сдачу оружия, но при условии, что все пункты капитуляции будут зафиксированы в письменном виде. Против сдачи оружия немцам возражал только один капеллан.
Генерал молча поблагодарил их взглядом. Все же он повидался с ними, выслушал каждого, и спасительное спокойствие воцарилось в его душе, сняв как рукой всю усталость. Теперь он знал, что его мнение разделяют не только старшие офицеры, но и капелланы, а следовательно, и все его солдаты. Его дивизия — с ним, она разделяет его опасения и сомнения, понимает его стремление избежать кровопролития.
(Пролитая кровь! Ему все время казалось, что она падет на его голову, словно он один был виноват в том, что они проиграли войну.)
Военные капелланы вернулись в свои части и принесли добрую весть о том, что ведутся переговоры, что наверняка будет достигнуто соглашение и что будут обеспечены определенные гарантии. Солдаты поверили, заставили себя поверить в то, что подполковник даст письменные гарантии.
— Ребята, похоже, что мы действительно поедем домой, — сказал кто-то из солдат.