Белый город
Шрифт:
… Ален искал своего сеньора. Он прошел в рыцарский зал, всматриваясь в свет огней сквозь плотный туман, плавающий у него перед глазами, когда кто-то схватил его за рукав джюпона. Ален обернулся, скользнул неузнавающим взглядом по невысокому лысоватому старику, черному, с седыми бровями.
— Позвольте, мессир…
— Нет, мессир, не позволю, — старик в черном держал его накрепко, и глаза у него были странные, такие, будто он сейчас ударит… Ударит. Старый Жерар де Мо.
— Не позволю, пока не получу ответ. Мне показалось, что на вас кольчуга моего сына.
В любой другой день Ален глубоко удивился бы такой проницательности. Отличить одну кольчугу
— Послушайте, мессир… Да, это кольчуга покойного мессира Жерара. Если хотите, я ее вам отдам, только оставьте меня.
(Оставьте меня, у меня умерла мать, хотел сказать он, — но не сказал. Лицо старика, одетого в траур, стало таким злым и одновременно несчастным, что Ален просто подавился собственным горем.)
— Каким путем, хотел бы я знать, — начал он голосом, вибрирующим от напряжения, и на руке его, вцепившейся в Аленов рукав, проступили синие веревки жил. Но тут его речь прервал другой голос, властный и веселый, прилетая издалека в этот мир для двоих, мир горечи и вражды.
— Оставьте, Жерар. Это я ему дал.
— Мессир?..
— Да, я. Я вам другой доспех подарю, в самом деле. Просто тогда выхода не было. Или хотите — берите этот обратно, а Алену я еще что-нибудь подберу, — Анри было хорошо и весело, и ему хотелось, чтобы все вокруг тоже радовались. Он дружески положил широкую ладонь старому рыцарю на плечо, и тот дернулся, будто его кипятком ошпарили.
— Верно ли я понял вас, мой сеньор, что вы… отдали доспех моего убитого, — голос Жерара предательски вильнул, — убитого сына… своему слуге?..
Если до этого и были сомнения, узнал ли он Алена, то теперь они развеялись окончательно. Впрочем, Алену было все равно. Глядя на уже хмельного, сияющего Анри так, будто они были вдвоем с ним в этой зале, он сказал, и слова его были тихи:
— Мессир Анри, у меня умерла мать. Можно… я поеду сейчас в Витри?.. Там брат. Этьен.
— А… пир? И вообще, куда это годится?..
— Понимаете, мессир…
— Понимаю, — неожиданно кивнул Анри, не отводя от вассала хмельных, синих, благородных глаз. — Езжай.
Ален коротко поклонился; губы его дрожали, в горле что-то прыгало, какой-то комок. Не глядя, он освободил рукав от хватки старика де Мо и пошел прочь, слыша летящий ему в спину голос сеньора — и почти не понимая значения слов.
— Ну, общем, этот парень спас мне жизнь, и я… Да, посвятил его. Так что ничего страшного, Жерар, твоего сына это не оскорбило бы. Пойдем-ка за стол, выпей за мое счастливое возвращение. И за упокой души твоего отличного сына, славный был оруженосец, в самом деле, славный…
И предсмертный какой-то хрип несчастного Жерара:
— Монсеньор, как… посвятили?.. Ведь еще батюшка нашего короля уже лет десять как запретил… Да таким, как этот мальчишка, подобает торжественно отбивать шпоры на куче навоза, монсеньор…
— Да? — странным голосом произнес отлично и давно осведомленный об этом указе Анри, и должно быть, зрачки его стали совсем маленькими от гнева. Самодур Анри. Что ему король, когда он решит сделать, что захочет… Ха, король. Да Анри у него под боком посвящал кого хотел, теперь ли слушать какого-то подвассала?.. Но Ален уже больше ничего не слышал.
Заплакать бы, подумал Ален отстраненно. Загадать бы одно-единственное желание. Чтобы ничего этого не было. Чтобы ничего этого (– а город, как же город-) не происходило никогда. А город был обман. Или его просто никогда не было.
Глава 5. «Из-за этого зла…»
Он ехал медленно, и кольчуга уже начинала тяготить плечи. Смеркалось, деревни остались за спиной, и путь Алена теперь лежал через лес. Лес был темен, и конь, шедший попеременно рысью и шагом, то и дело слегка шарахался от темных кустов вдоль дороги. Останавливаться Ален не собирался, но устал он, как это начало выявляться сейчас, прямо-таки зверски. Когда конь переходил на шаг, юношу начинало невольно клонить к передней луке, и глаза его закрывались сами собой. Просыпался он оттого, что его сильно встряхивало; помотав в который раз головой, чтобы отогнать сон, Ален выпрямился в седле. В какой-то мере он даже был рад, что устал — это позволяло не думать. Если бы он попытался как следует осознать произошедшее — а это произошло бы неминуемо, имей он более трезвый рассудок — Ален, скорее всего, «от горя упал бы с коня», как рыцари из легенд. А так смутное чувство непоправимой беды, смешавшись с накопившейся усталостью всего долгого похода, просто пригибало его к луке седла. Он ехал к брату, к Этьенчику, и вез ему частичку святой земли в мешочке на шее. Правда, не из самого Иерусалима. Но все равно — из краев Господа нашего, Иисуса Христа.
Он глубоко задумался, как делали позже герои его собственных историй. Это была тяжкая, опустошенная, сонная дума почти ни о чем, и она так поглотила юного рыцаря… рыцаря, не довезшего до матери свою славу… что он даже не заметил, как ему заступили дорогу. Очнулся от своего забытья и вскинулся, только когда его конь шарахнулся и заржал, схваченный чужой рукою под уздцы.
— А это кто у нас такой хорошенький едет совсем один? — спросил насмешливый грубый голос, и Ален увидел выступающие из темноты лица — кажется, людские. Хотя в первый миг поглощенный ощущением своего греха юноша принял было их за морды чертей.