Белый кот
Шрифт:
Он наконец-то понял, кого она ему напоминает.
Нору. Ибсеновскую героиню, благодаря которой было найдено определение такому типу женщин. Ре-бе-нок… Вечный ребенок, слишком нежный, чтобы стать частью этого мира. Слишком неуверенный и робкий, чтобы позволить себе роскошь усвоить законы этого общества.
Где-то за углом собралась кучка людей. Они, кажется, снова чего-то от кого-то требовали, смешные в своем упорстве демоса требовать от такого же демоса… Сюда, в маленькое кафе, иногда доносились обрывки их взволнованных речей, смешивались с рычанием машин
Девушка напротив негромко рассказывала ему что-то, улыбалась, и все, что она делала, принадлежало ей самой. Ее мысли. Ее чувства. Даже ее маленькие невзгоды. Он позавидовал ей — с тех пор как случилась с ним беда, он никогда не принадлежал себе. Два недочеловека убили двух человек. И остались на свободе… Потому что во всем обвинили одну женщину. У них было много денег, а у его жены уже ничего не было.
И когда один из них все-таки сидел в КПЗ, точно так же собралась кучка демоса, жаждущего «справедливости». И точно так же они требовали «справедливости», утверждая, что убийца его семьи посажен совсем не потому, что плохо управляет машиной. Нет, он тоже непостижимым образом оказался узником совести. Оказывается, его преследовали власти за нетрадиционную ориентацию.
— Вы меня слышите?
Ее глаза требовали внимания.
Он кивнул.
— Мне показалось, что вы где-то далеко, далеко…
— Нет, — рассмеялся он. — Я здесь. Просто на улице очень громко разговаривают…
— Да, я тоже заметила… Правда, я ничего не могу понять, но значит, и не нужно. Я так думаю, что мы сами способны услышать нужное и отказаться воспринимать то, что нас не касается…
— Но люди вокруг тоже так думают…
— Это их право. И хорошо бы, они так думали. Знаете, я так считаю, что Уайльд был прав. «С какой стати зависеть от общественного мнения, если большинство у нас интеллектуально неразвито?»
— Я не люблю Уайльда.
— А я его люблю, — тихо призналась она. — Я догадываюсь, почему вы его не любите… Но это ведь не мешает ему быть хорошим писателем. И очень умным человеком… И потом — он так хорошо написал про любовь! Помните «Балладу Редингтонской тюрьмы»? Любимых убивают все… И на самом деле убивают, правда. Сами не ведая… Мне так часто кажется, что я — даже своей любовью — убиваю… — Она вздохнула.
Ему ужасно хотелось узнать, кого она убивает, и было немного обидно, потому что где-то был соперник. И он сам удивился тому, что ему совсем не плевать на факт существования данного индивидуума.
— У вас… личные неприятности?
— Так, — махнула она рукой точно от назойливой мухи, отгоняя неприятности.
— И все же?
— Господи, поверьте же мне, это неинтересно! Это такая банальщина — тьфу! Если бы я была счастливой обладательницей хорошенькой, славной трагедии, с заковыристым сюжетом, я бы непременно с вами поделилась! Но в том-то и дело, что история глупая. Пошлая. И
— Кстати, где вы работаете? — поинтересовался он, уже готовый к тому, что и про работу она говорить не станет, потому что банальна, тривиальна, глупа и вообще…
И тут она снова его удивила.
— В детективном агентстве, — сказала она, рассмеявшись. — А вы не ожидали, да? О, как бы мне хотелось вам наврать, что я детектив. Но — увы! Я всего лишь ма-а-аленький секретарь. Мелкая сошка.
Он испытал облегчение, узнав, что она не занимается мужской работой.
Разве можно было хоть на секунду представить себе, как это воздушное существо, пришелица из самых странных, самых нереальных снов, бегает по городу за неверными женами-мужьями или — не приведи Боже! — изучает место преступления…
Именно секретарша.
Он коснулся губами ее тонких пальчиков и с явным сожалением произнес:
— Жаль, что время идет так быстро…
— Жаль, — вздохнув, согласилась она. — Но ведь сегодня не последний день, правда? Мы еще встретимся?
— Конечно, — сказал он.
Хотя последние два года он не был уверен в том, что какой-то день не станет последним на самом деле.
Тот день тоже был одним из череды дней, спокойно идущих в тихую гавань. «Вот придет час, — шутила Таня, — и мы с тобой вдруг увидим в зеркале двух благообразных старичков. Вместо нас… То есть это как раз мы и будем. Ты — я… А Лизавета будет взрослая, с детьми… И тот, новенький, тоже вырастет…»
Из суеверия они даже имени ему не давали. Чтобы он родился… Говорят же, что даже детские вещи покупать нельзя загодя…
А потом настал другой час, и выяснилось, что до старости он будет доживать в гордом одиночестве. Даже Тобиас его оставил…
«Мне совсем не хочется отпускать ее, — подумал он, глядя в ее глаза. — Мне этого не хочется, но я не имею права…»
Короткая стрижка делала ее похожей на мальчишку-подростка. И сама она была по сути своей ребенок.
Женщина-ребенок…
— До свидания…
Слова, слетевшие с ее губ, словно разбудили его, возвращая к реальности. Шаг за шагом — подъезд, лестница с отколотыми ступенями, постоянно напоминающая ему тот факт, что он и сам такой же осколок прошлого и у него нет ничего. Ни настоящего, ни будущего…
И — пустая квартира, две комнаты которой навсегда заперты. Ибо хранят воспоминания… Иногда он заходит туда. Чтобы оживить боль. И не дать затухнуть чувству горькому и страстному, дающему ему силы жить.
Мести.
Ибо настанет день, когда он их найдет, этих двоих… Он найдет их и точно так же сломает.
Хрусть — и пополам.
Ах, как быстро растаяло на рабочем месте Женино весеннее настроение! «И правильно, — думала Женя, пытаясь оставить частичку радости, — поделом тебе. Как это легкомысленно — только что переживала, страдала, думала, что жизнь кончена, — и вот тебе пожалуйста! Странно устроен человек». А Женя устроена особенно странно: стоило только поманить ее теплотой голоса, взгляда — и она уже тает, как заправская Снегурочка, и весна мерещиться начинает…