Белый крест
Шрифт:
На улице светало. Мурманцев позвонил в судебнокриминалистический госпиталь и оставил заявку на сегодняшнее посещение. После чего вернулся в спальню и неожиданно для себя залез под одеяло к жене. С чувством собственника обняв ее, попросил немного ласки.
Судебно криминалистический госпиталь располагался в старом трехэтажном здании розового цвета, что сразу настраивало посетителей на минорный лад. Львы по бокам портика разевали пасти и выглядели зевающими домашними кошками. Внутри здания пахло ароматическими маслами. В госпитале содержались в основном невменяемые или симулирующие невменяемость личности.
Мурманцев предъявил удостоверение. Дежурный на контроле проверил записи и позвонил наверх:
– Посетитель к Такуро Касигава. – И Мурманцеву: – Третий этаж, комната десять. Ждите там, господин капитан. Вот ваш пропуск.
Мурманцев поднялся на третий этаж, показал пропуск охраннику и был препровожден в комнату номер десять. Через пять минут доставили Такуро Касигаву.
Японец казался испуганным и угнетенным, но никак не безумным. Жесткая темная шевелюра топорщилась во все стороны, глаза тревожно бегали, руки нервно сцеплены на груди в оборонном жесте. Мурманцев показал на стул, сам сел напротив. Японец неуверенно устроился на краешке сиденья. Одет он был в лиловый халат и мятые шерстяные штаны.
– Итак, – сказал Мурманцев, – думаю, обойдемся без околичностей и без восьмиглазых чудовищ с горы Фудзи.
Касигава дернулся, едва не упал со стула.
– Спокойно. Здесь их нет. И в кармане я зверушек не принес. – Мурманцев был беспощаден, хотя понимал, что напрасно. Парня в самом деле чтото сильно напугало в ту ночь.
Но именно изза этого он и молчит, скрывая правду под слоем бреда.
Японец посмотрел на него смущеннорастерянно и отвел глаза. Мурманцев полез во внутренний карман и выложил на стол свой козырь.
Касигава, едва увидев это, переменился. Нижняя челюсть пошла в сторону, рот криво распялился, голова затряслась, пальцы вцепились в халат. Мурманцев наблюдал за ним с хладнокровием бывалого костоправа.
Самурай начал задыхаться от застрявшего в глотке вопля. Наружу вырывалось лишь нечто сиплослюнявое. Мурманцев наконец смилостивился и убрал распечатанный портрет господина сочинителя Еллера.
Он очень рассчитывал на эту шоковую терапию, хотя до сего момента не был полностью уверен, что это вообще окажет какоелибо воздействие. Всетаки они не располагали никакими прямыми доказательствами причастности Мони к делу о похищенном аннигиляторе.
Произведенный эффект убил все сомнения.
Японец приходил в себя, громко нервно сглатывая. Кадык бултыхался тудасюда.
Мурманцев наклонился к допрашиваемому.
– Итак, – повторил он вкрадчивым тоном, – этот человек передал тебе аннигилятор?
– Нет, нет, не передал, – замотал головой японец, глядя на мучителя расширившимися глазами.
– Тебе лучше освободить совесть, – доверительно посоветовал Мурманцев. – Не то никогда не избавишься от чудовищ с горы Фудзи.
Касигава порывисто, свирепым жестом схватил голову руками, будто хотел снять ее и выбросить. Сжал зубы, перекривившись, и крепко зажмурился.
Мурманцев подождал немного. Он знал – теперь японец будет говорить. Его страх вывесили перед ним на гвоздике, и уже нельзя ни убежать, ни отстреливаться, как той ночью.
Руки упали на колени.
– Я взял, – начал исповедь японец. – Он не знал. Я украл. Он приходил, часто. Долго сидел, брал женщину, разговаривал. Спрашивал. Мне не понравился. Глаза хитрые, обманные. Один раз я видел под одеждой оружие. Я подумал: зачем он с оружием. Честный самурай не прячет оружие под одеждой. Он ушел с женщиной. Я подождал. Потом взял ключ и вошел. Женщина не спала, я приказал ей молчать. Нашел оружие и ушел. Никогда не видел такого. Хозяину не сказал. Я думал, он будет кричать, когда увидит, что оружия нет. А он ушел, ничего не сказал. Может, не увидел. Потом я весь день смотрел на оружие. Оно мне нравилось и не нравилось. Я понял, что в нем большая сила. Тот человек должен был очень рассердиться, что пропала такая вещь. Он и рассердился. Перед ночью он пришел ко мне. Верхом на огромном, с восемью глазами…
Касигава снова затрясся, закрыл лицо ладонями. Мурманцев подумал, что будь на его месте психоаналитик Залихватский, или еще какойнибудь, он бы с ученым видом изрек, что имело место подсознательное ожидание наказания, принявшее форму архетипического воплощения ужаса. Но на месте Мурманцева был сам Мурманцев, и он подумал, что, скорее всего, господин Еллер воспользовался услугами какойнибудь местной подпольной колдуньи, чтобы хорошенько напугать вора. Или же господин агностик сам не чужд магических упражнений.
– Он был очень страшный, – полузадушенным голосом продолжал японец. – Размахивал мечом, большим как дерево. А его зверь дышал огнем и скреб когтями по земле. Он закричал мне, чтобы я вернул ему оружие и никому ничего не говорил. Я побежал. Долго бежал. Он меня догонял. Он был моя смерть. Ничего не помню… Я сошел с ума. Так сказали потом.
Японец всячески прятал глаза от Мурманцева. Может, он и свихнулся после встречи с Моней верхом на чудище, но рассказ его не вызывал никаких вопросов и сомнений, был четок и ясен.
– Я поговорю с врачом, – пообещал Мурманцев после недолгой паузы. Без излишнего, впрочем, сочувствия. Ибо велено: «Не воруй».
Он нажал на кнопку под крышкой стола. Дверь открылась, вошел конвоирсанитар.
– Можно уводить.
Японец поспешно встал и безропотно отправился обратно в палату, в компанию настоящих и фальшивых сумасшедших.
Мурманцев выполнил обещание и побеседовал с доктором. Тот в колдовство не поверил, а посему Такуро Касигаве предстояло провести в дурдоме еще немало времени.
Трактир «Маргиналии» находился на Коннозаводской улице. По странному совпадению там же жила вдова, что принимала у себя «дальнего родственника», психоаналитика Залихватского. В самом этом обстоятельстве не было ничего подозрительного. Правда, Залихватский сказал, что не знает ни Петра Иваныча, ни Мефодия Михалыча, ни даже Порфирия Данилыча, частенько заседавших, повидимому, в этом трактире. Но ведь психоаналитикам и необязательно говорить правду. Они, судя по всему, вообще не отличают, где кончается правда и начинается совсем другое. Скорее всего, они специально приучают себя не отличать, потому что без такого навыка невозможно искусное владение их сектантской бредософией, каковое владение они и демонстрируют без запинки.