Белый крестик
Шрифт:
Гумилёв зашарил по карманам. Сначала мелькнула мысль, будто поэт желает показать нечто важное для расследования: но нет, просто искал папиросу и спички. Закурил. Кажется, успокоился после второй затяжки.
— Что подарок при нём, это вы поняли верно. И не один. Ему, Пётр Дмитриевич, тоже белый крестик подарили… Но вам, конечно же, совсем другое интересно. Вот тут у нас с вами вырисовывается сложность: не уверен, что смогу рассказать всё.
— Почему?
— Потому что я дал слово.
— Слово? Какое?..
Судя по выражению лица поэта, этот неуместный вопрос его обидел. Гумилёв, стоявший прежде чуть свободно, по-военному выпрямился. Голос его прозвучал жёстко, но не как перед строем: скорее будто стихи читал.
— Слово русского офицера, конечно же!
Пётр Дмитриевич задрал ворот пальто повыше, и из-под полей котелка посмотрел в глаза Гумилёва — уже не совсем дружески, а как умел по долгу службы.
— Как бы то ни было, Николай Степанович, но пришла вам пора офицерское слово нарушить.
Глава шестая: в которой Пётр Дмитриевич вспоминает о посещении нехорошей квартиры
По адресу болтливого пьяницы (который легко мог оказаться не так-то прост на поверку) Инсаров с Епифанцевым явились поздно. Но не слишком. Удобное вечернее время: ещё не совсем ночь, когда стук в дверь воспринимаю чем-то очень недобрым — но доходный дом уже успел успокоиться. Посторонних на лестницах и в коридорах не было. Идеальный момент.
— Птр-дмытрыч, а вы что-нибудь чувствуете?
— В каком смысле?
Инсаров не совсем понял вопрос Епифанцева. Только видел, что тот немного обеспокоен. Но была ли тому виной именно странная тайна, или молодому следователю пока всё-таки немного недоставало оперативного опыта? Пётр Дмитриевич не слишком многое знал о нём, больше-то положился на чутьё.
— Я имею в виду, Птр-дмытрыч… вы же давно со всякой чертовщиной имеете дело. Я сам в этом не разбираюсь. Подумал, что вы… ну, по опыту…
Теперь-то Инсаров догадался.
— Вы полагаете, Владимир Валерьевич, что я сам нажил некие сверхъестественные способности? Навроде дара предчувствия, озарений? Что ж… желал бы обрадовать вас, но нет. Ничего похожего.
Кажется, Епифанцев действительно немного разочаровался. Наверняка весь тот ореол таинственности, что давно окутывал в петроградском сыске фигуру Инсарова, породил самые невероятные слухи. Даже жаль, что большинство из них явно не были правдивы.
Следователи уверенно шагали к нужной двери: как найти её, выяснили заранее. Епифанцев держал руку в кармане, оттопыренном и оттягивающем край пальто: определённо, там находился пистолет. Инсаров же в правой руке по-прежнему сжимал трость, увенчанную деревянной головой крокодила. Ему от этого набалдашника в пальцах делалось даже спокойнее, чем от рукоятки револьвера.
— Раз уж с моими озарениями не сложилось, то позвольте полюбопытствовать: вы сами что-то чувствуете?
— Так точно. — Епифанцев кивнул. — Чувствую, выше высокоблагородие…
— Что же?
Они как раз остановились перед квартирой. На вид — ну, дверь как дверь… Снаружи доходный дом выглядел весьма презентабельно, изнутри же полностью соответствовал бедности своих обитателей. Обшарпанно и грязно. Да ещё темно, конечно: из-за этого следователь не мог разглядеть, что нацарапано на деревяшке двери, давно уже нуждающейся в перекраске. И света мало, и глаза давно уже не те…
Инсаров поправил котелок и коснулся пальцами того места, где из-под одежды чуть выпирала рукоятка «Смит-Вессона». Затем снова помассировал виски. Стучать в дверь он не торопился: тем более что Епифанцев пока не ответил на его вопрос.
— Так что у вас за чувство, Владимир Валерьевич?
— Может, уже внутрь пойдём?..
Инсарова это немного разозлило. Епифанцев, кажется, не так уж хорош… что за попытки ускользнуть от ответа? С чего он так нервничает? Возможно, и стоит быть с молодёжью помягче, но Пётр Дмитриевич миндальничать не привык.
— Владимир Валерьевич, я задал вопрос, причём дважды. Никуда мы не пойдём, пока вы не объяснитесь.
— Такое ощущение, что квартира какая-то нехорошая.
Если бы Инсаров не был человеком воспитанным, хороших манер — то он бы тотчас на пол плюнул. Экая невидаль: нехорошие квартиры… в Петрограде, если уж быть до конца честным, к осени 1916 года вообще осталось мало чего хорошего.
— Итак, условимся. Если точнее, то повторим уже оговорённое. Вы, Владимир Валерьевич, местную ситуацию знаете превосходно: вам и вести с нашим красавцем беседу по теме, с действительным делом не связанной. Меня не представляйте, и уж упаси Господи, не обращайтесь «ваше высокоблагородие». Как должно вам подыграть, я сам разберусь. И вопросы по-настоящему важные задам сам, когда настанет для этого правильный момент. Вам понятно, сколь важно не обнаружить раньше времени заинтересованности деталями дела банды, даже если таковые бросятся в глаза?
— Вполне, Птр-дмытрыч.
— Не сомневался в вас. Неизвестно, как именно этот Григорий связан с бандой: но что сам в ней не состоит, это уж почти наверняка. Будь налётчики столь болтливы, не продержались бы они месяца в городе, при такой-то кипучей деятельности… В любом случае никак не можно позволить ему догадаться о нашем расследовании. Предельно важно, чтобы впечатление от беседы осталось у него ничтожное. Пусть забудет обо всём через день-другой.
— Так точно.
Мандраж Епифанцева, кажется, прошёл. Когда дошло до дела, он быстро взял себя в руки — и Инсарову это понравилось. Скорее всего, не подведёт. «Легенду» о цели визита он придумал весьма крепкую, в этом старый следователь убедился заранее. Должно получиться вполне сносно изобразить обыкновенный поквартирный опрос населения в исполнении следователей местного сыска.
В крайнем случае постояльца съёмной квартиры можно будет и задержать: выйдет без шума. Ради тишины-то и стоило рисковать, отправляясь на беседу лишь вдвоём, а не с целым отрядом городовых. Многовато в доходных домах глаз и ушей, чтобы так явно выдавать серьёзность дела…
— Здесь большую часть ответственности я беру на себя. Смотрите, как говорится, и учитесь. Для вас главное — самому не допустить ошибок. Ну, что же: стучите в дверь, уже пора.
Епифанцев постучал, вполне деликатно. Никакого движения за дверью не послышалось. Сыщик выдержал небольшую паузу, чтобы не выказать излишней настойчивости, и постучал снова.