Белый круг
Шрифт:
Когда-то вокруг, впритык к стенам Желтого медресе, жили люди в своих глинобитных хибарках. По ходу времени люди ушли Бог знает куда или умерли, хибарки просели и развалились, ветер и дождь сгладили следы крушения, и окрестность стала похожа на заброшенное кладбище с безымянными холмами могил. Центр города с его базаром, а потом и с партийным обкомом самовольно сдвинулся в сторону, а Желтое медресе устояло, осталось на месте и очутилось на выселках, в пригороде. Место пользовалось почему-то нехорошей славой, никто там не жил и не разводил огня, даже бродяги.
Матвей Кац был первым, въехавшим в худжру Желтого медресе после необозримого
Три десятка комнатушек выходили ветхими стрельчатыми дверями во двор, к фонтану, а тылом жилью служили внешние глухие стены старинного здания. Худжра Каца состояла из двух частей: передней, повыше и поемче, и второй суженной, тупиковой. В тупике помещалась, боком ко входу, раскладная железная кровать такого спартанского вида, что знаменитый полководец Александр Двурогий или Наполеон Бонапарт - счел бы за честь на ней переночевать под пение боевых дудок.
А в передней части была мастерская. Работы Каца рядами стояли на полу, лицом к стене. Над ними, нацепленные на гвозди, висели две картинки без рам. На одной из них Шагал нарисовал плечистого еврея, прижимающего к груди красного петуха. За широкими плечами еврея, вверху, горело местечко: на вершине темного холма прыгало дикое пламя. Вторая картинка, Кандинский, была сплошь покрыта нежно-яркими мазками, похожими на скользящих в небе птиц. Посреди помещения стоял дощатый верстак на тяжелых козлах, на нем были разбросаны листы бумаги и чернел валик для прокатки гравюр на картоне.
Хозяин сидел в дверях, на низком сапожном табурете, и глядел на дочиста выметенные ветром камни двора. Никто ему не мешал глядеть, и это было приятно - как будто его гладил кто-то по голове: отец или мать. Коричневатые камни казались Кацу вавилонской мозаичной мостовой, по которой скачут запряженные в колесницы на высоких колесах кони, прогуливается праздная публика - бородатые мужчины, гибкие барышни в расшитых серебряными звездами прозрачных накидках, тащат к месту казни преступника с угрюмым лицом. Петербург не вспоминался Матвею Кацу, Москва не вспоминалась - а Вавилон присутствовал в его памяти, как большая подводная лодка в морской бездне. Вавилон представлялся ему далекой теплой родиной: раскачивающаяся на двух деревянных столбиках колыбель, сладкое молоко матери на требовательных губах. За окном - гортанный говор, шелест реки и контур нацеленной в небо башни, по-муравьиному облепленной снизу доверху тысячами людей.
Никто и никогда - за исключением одного-единственного раза - не приходил к Матвею Кацу в Желтое медресе: ни вор, ни милиционер в портупее. И женщины не приходили: на покупных не хватало денег, а для развернутой любви в душе Каца не находилось места. Тот случай остался единственным -
Стук в дверь раздался в выходной день, часов в десять утра. На пороге стоял поджарый старичок в соломенной желтой шляпе, с бельмом на глазу.
– Ну вы и забрались!
– скорее с изумлением, чем с порицанием сказал кривой старичок.
– Сюда ж ничего не ходит... Леднев Николай Васильевич.
– И протянул руку для знакомства.
Молча пожав руку, Кац вопросительно глядел на пришельца.
– У меня, конечно, глаз поврежден, а не нога, - продолжал Леднев, - но я, пока сюда добрался, семь потов спустил. Пешим ходом, пешим ходом!
– Ну проходите, - отступая от двери, сказал Кац.
– Садитесь вот...
– Тут хорошо, - сев на единственный табурет и озираясь, сказал Леднев.
– Шагал?
– Он уставил свой живой глаз на еврейского мужика с петухом и пристально глядел.
– У меня тоже есть, три. Все ранние. А вот Кандинского нет.
– Вы из Союза художников?
– сухо справился Кац.
– Что вы, что вы!
– отмахнулся Леднев.
– Я смотритель музея.
– Могу предложить воды, - сказал Кац.
– Стакан. Хотите? Я слышал о вашем музее.
– Да-а...
– вежливо протянул смотритель.
– Я к вам на улице подходил, вы писали абстрактную композицию, треугольную. Очень красивая композиция.
– Иногда подходят, - согласился Кац, зачерпывая воду из ведра.
– Какая композиция, не помните?
– В желтых и зеленых тонах, - уверенно сказал смотритель.
– Коричневые вкрапления, но совсем немного. И, главное, есть ощущение перспективы.
– Супрематисты меня бы разорвали на собачью закуску за эту перспективу, - подавая стакан, презрительно хохотнул Кац.
– Но глаз, извините, все же так устроен, что воспринимает объекты в перспективе. Рептилии, говорят, все видят в плоскостном изображении, и это тоже чрезвычайно интересно. А Малевич все же Казимир Северинович был не рептилия.
– У меня есть две его плоскостные вещи, ну и жница, - согласно кивнул Леднев.
– Хотите, покажу?
– Вы хотите сказать, что у вас висит Малевич?
– снова сухо, с подозрением спросил Кац.
– Да что вы мне рассказываете!
– Не висит, - допив воду, сказал смотритель.
– Стоит. Малевич у меня в запаснике, и не он один. Филонов, Родченко. Волков. Есть проун Лисицкого. Музей в музее. Или, верней сказать, подвал в музее.
– Как?
– коротко спросил Кац.
– Я вам расскажу, - сказал Леднев.
– Это одно из всесоюзных секретных кладбищ авангарда, а я - кладбищенский сторож. Сторож - но не могильщик! Так вышло. Вы довольны своей жизнью?
– Да, - сказал Кац.
– Вполне.
– А я доволен своей, - сказал Леднев.
– Дайте мне вашу работу, тот треугольник.
– Повесите?
– с интересом спросил Кац.
– Тогда меня даже справка, что я сумасшедший, не спасет.
– В запасник поставлю, - сказал Леднев.
– Поверьте, у вас будут хорошие соседи. Хотите познакомиться?
– Да, хочу, - кивнул Кац.
– Не познакомиться, а повидаться: кое с кем из них я уже когда-то встречался.
– И с ним?
– Леднев кивнул на еврея с петухом.
– С ним тоже, - сказал Кац.
– Тогда пошли потихоньку, - подымаясь с табурета, сказал Леднев.
– Пока не так печет.