Белый Орден или Новые приключения Ариэля
Шрифт:
— И что же, все народы земли покорились римскому узурпатору, исповедуя теперь папизм вместо христианства?
— Нет, не все. Греки держатся, не желая подчиняться человеку, поставившему себя на место Христа, и ещё некоторые народы.
— Я знаю. Русы. Они не подчиняются папе. Это добрые христиане, а паписты пытаются покорить их силой оружия. Я сам был свидетелем того, как великий христианский воитель Александр разгромил войско рыцарей-папистов. Только сейчас мне стал понятен смысл того, что я тогда видел.
— Не слышал о таком. Но дай Бог русам-христианам до конца противостоять натиску папизма. А европейское христианство гибнет на глазах, настоящих христиан у нас всё меньше и меньше.
— На какие только проявления зла мы с Ариэлем не насмотрелись, но зла, именующего себя христианством, нам видеть не доводилось.
— Теперь ты предупреждён, Жан. Думаю, ты сможешь противостоять этому лукавому злу. Только не будь слишком самоуверенным. Инквизиторы умеют пытать куда получше дервишей, они сумеют погрузить твоё сознание в такое море боли, о котором ты и представления не имеешь. К тому же дервиши простодушны до примитивности, а инквизиторы дьявольски хитры. Они будут предлагать тебе такие варианты выхода из положения, в которых ты можешь не увидеть ничего плохого, но это ловушки. Настрой себя на то, что никакие компромиссы с папистами недопустимы, о чём бы ты с ними не договаривался, это всё равно обернётся отречением от Христа.
— Спаси тебя Бог, Арман.
— Во славу Божию, Жан.
— А тебя пытали?
— Было дело. Изощрялись, как могли, хотя по каким-то причинам решили не калечить, а некоторые после пыток уже никогда не смогут встать на ноги, да и ноги-то не у всех остались. Господь мне помог выдержать боль, я не оклеветал ни себя, ни Орден. Потом меня почему-то перестали таскать на допросы, очевидно, решив, что со мной каши не сваришь, я просто не тот человек, который может быть полезен в их замыслах. Инквизиторы вообще очень хорошие психологи, людей видят насквозь, без этого в их работе никак.
В этот момент дверь открылась, в камеру заглянул сержант и грубо сказал: «Новенький — за мной». Меня завели в небольшую комнатку тут же в подвале. Там за столом сидел монах в белой сутане доминиканца и что-то писал на пергаменте. Его круглое, холёное, гладко выбритое лицо было чрезвычайно добродушно, я сразу подумал о том, что он, наверное, очень любит детей, во всяком случае представить его играющим с детьми было очень легко. Подняв на меня чистые голубые глаза, он жестом показал на табурет напротив его стола и по-деловому улыбнулся, как будто предлагал мне сыграть в шахматы. Я сел, он некоторое время молча смотрел на меня, видимо, пытаясь понять, что за человек перед ним. Я тоже молча смотрел на него. Если бы не разговор с Арманом, я сейчас засыпал бы его вопросами, потом проклятиями, потом опять вопросами, но я уже всё знал, у меня не было для него никаких сообщений, я так же, как и он, пытался понять, что за человек передо мной. Уж не знаю, что он прочитал в моих глазах, но я его совершенно не понял. Наконец, он тихо и вежливо спросил:
— Вы рыцарь Ордена Храма?
— Да.
— Судя по тому, что вы шли по городу в плаще храмовника, вы вполне сознательно хотели попасть сюда?
— Нет, я просто много лет отсутствовал и не знал, что происходит с Орденом Храма.
— И где же вы были много лет?
— Это тайна Ордена Храма.
— Ох уж эти ваши тайны, — сокрушённо покачал головой доминиканец. — Разве добрым христианам нужна таинственность? Слуги Господа открыты и прямодушны, все свои дела совершают при свете дня, потому что им нечего скрывать. А у вас — тайны. Вот потому-то Орден Храма и оказался в таком сложном положении.
— Речь идёт всего лишь о внутренних делах нашего Ордена. Ведь и в доминиканском Ордене есть свои внутренние дела, о которых вы не станете рассказывать посторонним. А в нашем вероисповедании никакой тайны нет. Мы — добрые христиане и служим Господу нашему всем сердцем и всей душой. Хотите прочитаю Символ веры?
— Да, конечно, хочу, — обрадовался доминиканец.
Я встал и отчётливо, слово за словом, произнёс Символ веры, стараясь говорить с выражением, так чтобы было понятно, что для меня это не пустые слова. Когда я закончил, инквизитор тоже встал и перекрестился. Его лицо лучилось счастливой улыбкой.
— Я так и знал, что вы добрый христианин, — радостно провозгласил он. — Есть вещи, которых не подделать, и я не сомневаюсь, что вы сейчас искренне провозгласили исповедание своей веры. Но ведь не все в вашем Ордене такие. Правда ведь, не все? Ваши иерархи принуждали вас отрекаться от Христа. А человек слаб, он может дрогнуть, особенно если требование было неожиданным и сопровождалось угрозами. Это простительный грех, главное честно во всём сознаться. Вы ведь тоже отрекались от Христа под давлением?
— Нет, никто от меня этого не требовал, и я никогда в жизни не отрекался от Христа.
— Зря вы покрываете своих иерархов-вероотступников. Ведь вы же не такой, как они. Хотите расскажу, как всё было? Вам предложили отречься от Христа, и вы отреклись, но лишь устами, а не сердцем. Вам предложили плюнуть на крест и вы сделали вид, что исполнили требование, но на самом деле плюнули мимо креста. Ваша вина незначительна, и вы получите прощение, если честно во всём сознаетесь.
— Мне не в чем сознаваться, потому что ничего такого никогда не было.
— Жаль, очень жаль, что вы упорствуете.
Инквизитор позвал палача, меня привязали к деревянному столу, принесли жаровню с углями и начали накалять стальной прут.
— Сейчас вас будут жечь калёным железом, — грустно сказал инквизитор. — Как только вы захотите во всём сознаться, скажите мне, и пытка сразу же прекратится. А иначе вас будут жечь, пока вы не потеряете сознание.
Боль была лютой, но, как ни странно — выносимой. Под Хаттином дервиши резали нас тупыми ножами, это было страшно, но я полагал, что раскалённое железо причиняет боль куда страшнее, а ничего, оказалось, что и эту боль вполне можно терпеть. Конечно, я дико орал, иногда перед глазами у меня вспыхивал белый свет, казалось, что я вот-вот потеряю сознание, но сознание не только не покидало меня, но и оставалось ясным. Сквозь пелену боли я видел перед собой лицо инквизитора. Грустное лицо доброго человека. Иногда во время моего дикого крика по его лицу пробегала судорога. Я понял, что он не садист. Когда-то в глазах пытавших меня дервишей я видел лютую ненависть. В глазах инквизитора никакой ненависти не было. Мне даже показалось, что я увидел в его глазах боль. А ещё — тоску. Пытка неожиданно прекратилась.
— Хватит на сегодня, — инквизитор сказал это так, как будто просил перестать мучить его самого. — Ты сильный парень. За это я тебя уважаю. Но ты упорствуешь в своих заблуждениях. По этому поводу я скорблю. Твоя душа в страшной опасности, я пытаюсь тебя спасти, но ты не хочешь мне помочь.
— А собственную душу не боитесь погубить?
— Я стою на твёрдой почве истинного благочестия и не могу погубить душу. Вот только нервы совсем разбиты, сплю плохо…
— Я, очевидно, должен вас пожалеть?