Белый Орден или Новые приключения Ариэля
Шрифт:
— А почему бы и нет? Я жертвую собой, спасая вас, но ничего, кроме проклятий, в свой адрес не слышу. Кто-нибудь из вас понимает, что я тоже человек? Ладно. Мы ещё поговорим, когда твои раны немного заживут.
— Мы можем и сейчас поговорить.
— А ты ещё сильнее, чем я думал. Ну что ж, давай поговорим.
Меня развязали, я встал. Палачу, видимо, было приказано пока меня не калечить, стоять и сидеть я вполне мог, и рассудок оставался ясным, хотя всё тело горело страшным огнём.
— Ты думаешь, мне нравится вас пытать? — устало спросил инквизитор.
— Думаю, что не нравится. Похоже, это не доставляет вам никакого удовольствия.
— Заметил… Как это мило с твоей
— Так зачем же вы нас пытаете? Ведь вы же понимаете, что храмовники никогда не отрекались от Христа.
— Не всё так просто. Некоторые из ваших безусловно отрекались. Мы тут таких жутких рассказов наслушались об этих отречениях… подробных рассказов, красочных, это не выдумки, уверяю тебя.
— Ну не знаю… Я и правда очень долго отсутствовал. Но большинство рыцарей Храма, я уверен, сохранили верность Христу. Вы же понимаете, что я, например, никогда не отрекался от Господа?
— Похоже, что не отрекался… Но мне нужны твои признательные показания, и я сделаю всё для того, чтобы их получить.
— Зачем?!
— Да затем, что Орден Храма должен исчезнуть! Ваш Орден опасен для Церкви!
— Почему?!
— Потому что вы не любите римского папу, — инквизитор сбавил тон и перешёл почти на шёпот. — Вы никогда искренне не служили ему. По закону Орден Храма всегда находился в прямом подчинении у римского первосвященника, и вы сами никогда этого не отрицали, но разве когда-нибудь храмовники на самом деле служили папе? Вы же всегда его игнорировали и творили, что хотели. Ваш Орден стал церковью внутри Церкви, то есть вы разрушали Церковь изнутри своим своеволием и своим высокомерием. Вот в чём главное преступление храмовников. Это даже пострашнее, чем отречение от Христа.
— То есть верность папе для вас важнее, чем верность Христу?
— Ты просто ничего не понимаешь, мой друг. Верность папе и верность Христу — это одно и тоже. Наш Господь сейчас на Небесах, а здесь, на земле, Он присутствует в двух образах — бессловесном и словесном. Бессловесный образ — причастие, словесный — папа. Христос глаголет устами римского первосвященника. Ты не можешь просто так задать вопрос Христу и получить ответ, а папу ты можешь спросить, и он тебе ответит, и это будет ответ Христа. Вот почему верность папе, это и есть верность Христу, а другого пути нет. Тот, кто не подчиняется папе, теряет Христа, отпадает от Церкви. Это путь погибели.
— И во имя верности папе вы готовы сжигать на кострах христиан?
— Во имя верности папе я готов сжечь на кострах хоть весь Париж. Выполнив такую задачу, я, очевидно, сойду с ума, но моя судьба не имеет никакого значения. Я готов пожертвовать всем ради укрепления Церкви и укрепления власти главы Церкви — римского папы.
— И ради этого вы вынуждаете меня дать лживые, клеветнические показания?
— Как же вы наивны, мой друг. Я не жалею своей жизни, неужели думаете пожалею вашу совесть? Ваша судьба так же не имеет никакого значения, как и моя, перед лицом величайшей задачи — укрепления Церкви.
— Но невозможно служить правде при помощи лжи.
— Опять наивность. Неужели вы думаете, что мы с вами сможем самостоятельно разобраться, что есть правда, а что ложь? Вот поэтому-то нам и нужен папа. Что исходит от папы, то и есть правда, и этой правде я служу. Я могу насквозь пропитаться гарью костров и останусь чист, потому что жгу людей по воле римского папы, а значит — по воле Христа. Моя верность папе очень конкретна, а ваша верность Христу чрезвычайно абстрактна. Я стою на камне веры, а вы прыгаете по болоту с кочки на кочку: а может в этом воля Божия, а может в этом? Я же читаю папскую буллу и твёрдо знаю, в чём воля Божия.
— А ошибиться не боитесь? Что если вы приписываете папе те свойства, которыми он на самом деле не обладает, и ваша верность римскому первосвященнику не имеет ничего общего с верностью Христу?
— Ты подумай о том, какие есть варианты? Я иду на яркий огонь, а вы блуждаете впотьмах и говорите, что огонь мне может быть только кажется. А что вы можете предложить мне кроме ваших вечных сумерек? И вам ли судить о том, настоящий ли огонь указывает мне путь, если вы ничего не знаете о свойствах этого огня? Подумай об этом.
Мне нечего было противопоставить его дьявольской логике, хотя я ни на секунду не усомнился в том, что его логика — дьявольская. Нет и не может быть такой истины во имя которой можно сжигать на кострах ни в чём не повинных людей, но он говорил, что есть такая истина, и я ничего не мог ему доказать. Моя вера в Христа, как в единственный духовный ориентир, никогда не казалась мне абстрактной, и я никогда не считал, что блуждаю впотьмах, но ведь мы и правда очень часто не знаем, в чём Божия воля, а доминиканец знал это всегда, и возразить на это было трудно. Когда он начал излагать мне свою правду, то весь изменился, теперь это был уже не добродушный «друг детей», а пламенный проповедник, его глаза горели, он весь дышал такой искренностью, в которой невозможно было усомниться. И я не сомневался в том, что передо мной глубоко убеждённый, по-настоящему верующий человек. Это не был ни садист, ни мошенник, ни человек, который лишь прикрывается высокими словами. Но огонь в его глазах был каким-то нечеловеческим. Мне показалось, что это дьявольский огонь. Но если бы я сказал ему о том, что в нём сидит дьявол, он бы просто ответил, что дьявол на самом деле сидит во мне — это не разговор.
Я молчал, чувствуя свою беспомощность, и боль от пытки тут же вернулась с удвоенной силой, теперь я был близок к обмороку. Доминиканец тоже молчал и выглядел, как выжатый лимон. Наконец он заговорил:
— Ты, кажется, переоценил свои силы. Тебе плохо. Напрягись, и выслушай последнее, что я хочу тебе сообщить. Сегодня меня прорвало, я сказал много такого, о чём не должен был говорить. Так хочется открыть свою душу, и так трудно найти того, перед кем её можно открыть, а ты сразу вызвал у меня уважение. Но моя откровенность — вещь опасная. Мне она ничего не будет стоить, а вот тебя она поставила в положение крайне ограниченного выбора. У тебя теперь только два варианта. Первый — ты даёшь те показания, которые мне нужны, и я сразу же отправлю тебя в монастырь на покаяние. Через год ты вступишь в Орден святого Доминика, и мы будем вместе служить римскому папе. Доминиканцы — псы Господни, самые верные слуги Христовы. Я предлагаю тебе большую честь. Второй вариант. Ты отказываешься от предложенной чести и сразу же идёшь на костёр. Пытать я тебя больше не буду, по отношению к такому человеку, как ты, это просто глупо. Итак, или ты становишься моим соратником, или горсткой пепла. На размышления даю неделю.
В камере меня сразу охватила такая боль, которая не позволяла ни о чём думать. Я провалялся на спине в бредовом, полубессознательном состоянии сутки, потом боль стала не такой ужасающей, я сел и попытался думать, но это у меня плохо получалось. Предложенный инквизитором выбор меня совершенно не занимал, я сразу выбрал костёр и больше к этому вопросу не возвращался, но даже на пороге смерти я всё пытался понять этого человека, в котором искренняя религиозность сочеталась с таким дьявольским презрением к людям. Ещё через сутки боль стала умеренной, и я решил поговорить с Арманом.