Белый Волк
Шрифт:
– Шаман – это тот дядя, который весной и осенью поет песни на празднике?
Килим кивнул и ответил:
– Да. Кроме него, есть и прочие – в других краях.
– А правду ли мне сказали… – задумчиво произнес я, – что шаман когда-то дал имя моему отцу?
Килим вздохнул.
– Да, это правда. С кем ты говорил об этом?
Но я вместо ответа задал еще один вопрос:
– Мне тоже должен дать имя шаман?
– Нет, почему же? Твое детское имя ты получил от мамы. Потом, когда ты немного подрастешь, старейшины дадут тебе твое истинное имя, и я буду в их числе. Веди
Отсмеявшись, старик продолжил рассказывать: про птицу лебедь, которую нельзя убивать потому, что она помогает шаману, как и птицу кедровку – потому, что она на небо летает. Нельзя убивать орла и журавля, потому что они красивые. Я хотел вставить, что птицы все красивые, так что убивать никого не надо, но вспомнил предупреждение насчет того самого жука и осекся.
Тут я увидел маму, она шла к нам быстрым шагом. На ее лице было обеспокоенное выражение.
– Вот ты где, сынок! Час-то поздний! – и она заключила меня в объятия. – Думала, ты с мальчишками заигрался, но тебя меж ними не было…
«Остальные мальчики не очень любят со мной играть, – мелькнула у меня мысль, – никак не соображу, почему так».
Время шло, и земля наша полнилась тревожными слухами. Мне было семь лет, когда к нам прибыли посланцы – люди Народа, но с другой стороны реки. Они сообщили, что татары собирают войско против могучего врага, прибывшего с чужбины, и велят Народу тоже выставить свои отряды.
– Для того когда-то и дарили подарки, чтобы заручиться нашей дружбой, – мрачно сказал один из старейшин Килиму.
На это Килим заметил:
– Придется прийти на выручку. Нельзя с ними рассориться – чужаки заявились один раз и уйдут, а татары жили и будут жить с нами рядом.
Решили, что от нашей деревни дадим двоих вооруженных мужчин, а больше никак нельзя – не можем без кормильцев оставаться. К месту общей встречи, где князь собирал орду, их провожали как в последний путь. Так оно и вышло.
В ночь того дня, когда стало известно о военном сборе, мама была сама не своя. Я не понимал, почему. Сперва она замерла, как громом пораженная, глядя перед собою и не слыша моих слов. А я все не мог взять в толк – почему она так близко к сердцу приняла эту новость? Потом мама вдруг заплакала, обняла меня, прижимала к себе и шептала:
– Не уходи, сыночек. Не оставь меня никогда…
– Куда я могу уйти, мамочка? – дрожащим голосом, сам уже испугавшись (не зная чего), проговорил я. – Конечно, я тебя не оставлю. Да меня и не возьмут воевать, берут только больших мужчин…
Мама не отвечала мне и еще долго сжимала в крепких объятиях, поливая слезами.
С той поры она, и прежде ласковая, стала ко мне особенно нежна. Хотя ребята – и ровесники, и постарше – нередко относились ко мне с необъяснимой неприязнью, из-за мамы в глубине души у меня долго сохранялось чувство, что все люди должны меня любить.
К маме я был очень привязан, послушен, старался ничем ее не огорчить. Конечно, мальчику невозможно сидеть все время под ее надзором, пока она с другими женщинами, к примеру, шьет: рукавицы и обувь из прочных шкур с голени оленя, а шубы – из беличьего и собольего
Был теплый, погожий день, началось настоящее лето. Меня, усталого, разморило на солнышке, неодолимо захотелось спать. Я находился возле небольшого овражка. Памятуя, что в таких местах, в высокой траве иногда скрываются змеи, я решил подняться на соседний холм и отдохнуть в тени раскидистых ветвей лиственницы.
Вдруг мое внимание привлек негромкий звук, жалобный, как человеческий плач. Обойдя овражек, я увидел незамеченного прежде зверя и вздрогнул сперва от страха, но тут же понял: опасности нет.
То была волчица, мертвая. В ее бок, скуля, тыкались мордочками два маленьких детеныша – она больше не могла дать им ни ласки, ни молока. Я огляделся в поисках других волчат из выводка; они, верно, схоронились в логове, зато я приметил кровавый след на земле и траве. Волчица попала в одну из ловушек, настороженных в лесу нашими охотниками, вернулась к детенышам, но истекла кровью.
Я подошел ближе. Один из щенят, совсем малыш, боязливо отпрянул, второй по младенческому недомыслию даже подался ко мне – двуногое существо не пугало его теперь, когда сломался порядок мира. Печаль полнила мое сердце. Я взял волчонка – ему был, наверно, месяц от роду – на руки, он не противился. Мне подумалось, его можно принести домой, вскормить, как собаку. Прижимая к груди живую ношу, все же нелегкую для детских рук, я двинулся в сторону нашей деревни.
Миновал полдень. Поначалу я, взволнованный, шагал быстро, затем ровное дыхание волчонка меня успокоило, и я снова ощутил дремоту. Волчонок был теплый. Мои глаза смыкались сами собой, я лег прямо на землю, меж корней большого дерева. Доверчивый щенок прижимался ко мне. Едва смежив веки, я заснул.
Во сне я видел тихую, безлунную ночь. Не слышно было ни крика ночной птицы, ни шелеста травы, ни даже моего собственного дыхания. В безветрии, совершенном покое ночи я и себя не мог отличить от окружавшей меня темноты.
Потом я увидел лодку, медленно плывшую по течению реки недалеко от берега, заросшего осокой. В лодке были двое рыбаков. Один, держа в руке двузубую острогу, склонился к воде, второй, чтобы дать ему света, поджег берестяной свиток, которых они с собой прихватили целый запас. Я смотрел, как горящий факел плывет над водами реки, затем побежал по берегу, следуя за далеким огоньком. Я знал, так можно попасть домой.
Неожиданно мне пришло в голову: только потому, что теперь ночь, я и вижу указующий путь свет. Скоро ли наступит утро? Я поднял взгляд к небу. Любезная моим очам лазурная твердь была еще темна.
Проснулся я уже в сумерки. Волчонка рядом со мной не было. Я не сумел ему помочь… на глазах у меня выступили слезы.
По пути к дому я умылся водой из родника, чтоб никто не видел меня заплаканным.
На другой день я рассказал Килиму о волчице и ее детенышах. Он выслушал меня сочувственно, но не сказал никакого утешительного слова. Должно быть, такое в порядке вещей: случается, и грозный хищник может стать беззащитной жертвой.