Белый Волк
Шрифт:
– Небыстрые вы, – сказал этот человек, спешиваясь. – Заждался вас.
– Как могли, Устине, – ответил Бутков и что-то поднял с земли.
– Куда подадимся теперь? – спросил серебролюбивый охранник.
Устин отвязывал беспокойно заржавших коней.
– Сам знаешь куда, человече, – сказал Бутков. – А тулуп свой ты скидай.
Он протянул мздоимцу небольшой кошель. Тот принял его, обрадованный, и переспросил:
– Чего?
– Тулуп скидай! – рявкнул Бутков.
Недоуменный охранник решил, что спорить не время, снял с себя одежду и положил на землю. Потом побежал в лес, то и дело оглядываясь.
Остяк встрепенулся, готовый тоже убегать в темноту, но вожак
– Успокойся, паря. Тебя, молодого, и этого блаженного-немого мне жалко. Поезжайте пока со мною, а там видно будет, куда дальше двинешься. Авось расскажешь еще до конца свою историю… И мне, и немому тоже.
Юноша не ответил, но и не убежал.
Поднимаясь на коня, Бутков добавил:
– Вам с безъязыким вдвоем ехать, ну да коняга отдохнувший, не отстанет. А ты, паря, тулупчик подбери, на себя накинь – не то обмерзнешь.
Поколебавшись, парень сделал, как ему сказали.
Не теряя времени, пятерка всадников на четырех конях поспешила от Сургута прочь.
Глава вторая
Вертеп разбойников
Недобрая ватага теперь держала путь к укрытию, в котором подельники Буткова спрятали его добро. Юноша по имени Волк держал поводья; немой мужчина сидел сзади, приобняв его за талию. Не давая передыху ни себе, ни лошадям, гнали до самого утра. Только когда на горизонте забрезжил рассвет, остановились, чтобы немного поесть и смежить веки – буквально на два часа.
Людей Буткова звали Михаил и Устин. Михаил – тот, кто вызволил их из темницы, – был молчалив. А вот с Устина, по мере того как компания отдалялась от Сургута, все больше сходила робость. Он оказался человеком словоохотливым. На привале, когда Волк из жалости протянул кусок хлебной лепешки сидевшему в стороне неприкаянному безголосому бедняге, Устин усмехнулся и произнес:
– Эй, парень! Когда он захочет помочиться, портки ему тоже ты станешь снимать?
Бутков, в задумчивости подпиравший рукою щеку, криво усмехнулся и заметил:
– Не злословь. Немого жизнь уже обидела… А у парня сердце мягче, чем кажется с виду.
– Мы тут все добросердечные, – не унимался Устин. – Заботимся о немощных, хлеба на них не жалеем…
Волк слушал их, внешне оставаясь невозмутимым, но внутри затаил на насмешника злобу. Он успел ощутить раскаяние за то, что так запросто, как на духу, выложил в застенке свои сокровенные помыслы – тогда, в ожидании приговора, общность судеб побудила его открыться соседу, да и хотелось выговориться хоть напоследок. Теперь юноша чувствовал себя униженным; оставалось уповать, что его смог хорошо расслышать только немтырь, который, конечно, не в счет.
– Безъязыкий он, но не немощный. За хлеб отплатит, – проговорил Бутков. – А ты, Устине, вижу, взбодрился; побудь настороже, пока мы прикорнем.
После недолгой передышки снова двинулись в путь. Волк временами думал с тревогой, что немой позабудет за него держаться и упадет с лошади. Не таясь, они выехали к Оби и ехали по-над берегом, держась между водой и громадным, тянувшимся бесконечной полосой лесом. На противоположном берегу видны были деревья, украсившие себя золотом и багрянцем, но Бутков и его спутники ехали рядом с вечнозелеными, высокими елями.
К досаде Волка, говорливый Устин неотступно держался подле него. Почему-то ему вздумалось, что в молодом человеке он нашел себе благодарного слушателя.
– А ты знаешь, браток, я ведь в Бога не верую, – говорил казак горячо и громко; своими остроконечными усиками он походил на жука. – Тебе меня не понять – вы Бога
– Хорошо могу тебя понять, – пробормотал Волк, но встречный ветер унес его слова.
– Ну да я тебе все расскажу, как могу. Внутрях зудит, хочу перед тобою открыться. Тебе да вот немому – вы-то меня уважите, перечить не станете…
Обь лениво несла свои воды. Тихо здесь было, если бы не пятеро мужчин на четырех разгоряченных скакунах. Чувствуя на своем затылке дыхание безъязыкого бедолаги, Волк глядел перед собой. Тяжелая, мутная, почти бредовая речь Устина падала ему в голову, как сыпется с мертвого дерева труха, которую прежде удерживала на месте только память.
– Вольным человеком был я смолоду, – говорил Устин. – Много гулял в юности, с одной широкой дороги носило меня на другую, пока у Волги-матушки не пригрелся на груди. Ну, всю жизнь свою по годам тебе расписывать не буду, хотя ты и рад бы послушать, верно? Оттуда я пошел на службу к Максиму Яковлевичу Строганову, в его вотчину на Чусовой. У него-то я и познакомился со своим… просветителем. Знаешь, что такое Англия? Почем тебе знать! – не ведаешь, какие бывают на свете страны. Оно, может, и к добру. Из Англии был ученый Джон. Сухонький такой, с обхождением, одет всегда опрятно, в чудную свою одежонку.
Ближе к вечеру, чтобы не загнать лошадей, сделали еще один привал. Волк пошел собирать хворост для костерка, чтобы отделаться от Устина, но тот последовал за ним. Бутков, глядя на это, беззвучно посмеивался. Наклоняясь за ветками, Волк скрежетал зубами, но поток откровений этим было не остановить.
– Умнеющий человек Джон! На негоциацию прибыл к царю по холодным северным морям. Со Строгановыми делал большие дела. У них на службе немчуры полно – в другой раз объясню тебе, что такое немчура. А платят Строгановы щедро, это как есть говорю. Так вот, Джон что-то увидел во мне. Почто такая судьба? Не кому другому, а мне он решился глаза открыть. Спрашивает у меня: ты читал книгу? Сам я не читал, отвечаю ему, но образованные люди мне читали вслух и святые Евангелия, и Четьи-Минеи. Засмеялся премудрый Джон. Ничего ты не знаешь, простая душа, сказал он с потешным своим говорком. Не ведомо тебе, какие в италийских землях муж ученейший и благородный – Николой его звать – книги написал.
Юноша, прижимая к груди охапку сухих веток, оперся спиною о ствол дерева. Он тяжело дышал. Путаные, непонятные слова Устина почему-то резали его внутри; он чутьем догадывался, как именно казак видит мир, и чувство узнавания его страшило. Взгляд его пытался зацепиться за что-нибудь живое – хотя бы зеленый мох – как за опору, но он оставался беззащитным перед Устином, как лес перед наступлением холодов.
– Усадил меня Джон за стол и давай заливаться соловьем. Много книг написал ученый Никола и другие заслуживающие доверия люди. В них писано: нет Бога! Все выдумка одна. В стародавние времена разумные люди сочинили, чтобы народы в страхе и повиновении держать. Не будь Бога – за каждым сторожа пришлось бы приставить, а за теми сторожами своих сторожей. Придумавши Бога, можно покойным быть, что люди друг дружку не перебьют, и даже богатеев не тронут. Тут уж я озверел. Позабыл, что нахожусь в господском доме и беседу держу с сурьезным человеком, чужеземным подданным. Достал нож и говорю: конец тебе пришел. Пущу тебе кровь, подлец, за ложь твою. Если Бог несть, откуда тогда я взялся? Откуда месяц, звезды на небе? Почто всякая тварь свой ход, свое время знает – сокол в воде не плавает, щука по земле не бегает? Все ладно, благолепно, с умыслом устроено. Брешешь ты, падаль, набрехал и Миколашка твой, да забудется вскорости его имя!