Белый Волк
Шрифт:
– Охота – дело жизни и смерти. Как лучше проверить боевого товарища?
– Проверить? – настороженно переспросил Волк, все еще держа перед собой окровавленный нож.
– Парень ты не простой, сразу видно – что-то таишь внутри, – молвил Бутков. – Когда мы сидели взаперти, много говорил любопытного, но сколько в том было правды? Ходишь все время какой-то… недобрый. С Васькой нашим все понятно, а тебя надлежало испытать.
– И что это было за испытание? – спросил Волк, вышел из воды на берег ручья и вдруг слизнул языком с лезвия ножа кровь убитого лося.
Увидев это, Бутков хмыкнул и сказал:
– Проверял, можно ли на тебя положиться. Взгляд у тебя временами… Не знаешь наверняка, в зверя ты стрелу пустишь или мне в спину. Ну, теперь знаю. Не серчай, что испытал тебя немножко. Теперь спрашиваю не как мальчика, но как мужа: пойдешь со мною за золотом?
И он протянул юноше руку для пожатия. Волк не торопился ее принимать; Бутков, слегка удивленный этим, добавил:
– Твою долю еще обсудим. Если добудем золотого идола, я тебя не обижу, будь покоен.
– Не в золоте дело, – промолвил Волк. – Но долг за мной, и за спасение жизни подобает заплатить. Я пойду с тобой.
Прозвучавшие слова они закрепили крепким рукопожатием.
– А охота у нас-то задалась! – улыбнулся Бутков. – Михайла, поди сюда! Свежевать здоровяка будем!
Перед тем как отправиться в путь, не худо было устроить пирушку – тем паче меткие выстрелы Волка добыли для его новой компании мясо взрослого лося. Устин недовольно ворчал, что разводить костер им несподручно: ветер отнесет дым на много верст, и они тем самым выдадут местоположение своего тайника. Бутков ему возразил, что даже зная примерно, где тайник, его днем с огнем не отыщешь. Да и мало ли кто мог зажечь в дороге костер – хотя бы прохожий отряд остяков-охотников. Главное же, что о существовании тайника никому, кроме доверенных людей, ведомо не было.
Костер все же разожгли на расстоянии от тайного места, у подножия небольшого холма. Расселись кто на чурбачок, кто на потник, кто так – на траву. Готовкой заведовал Устин. Он и тут не обошелся без выдумки: куски мяса жарились над огнем на деревянных прутьях, концы которых были закреплены на… сошках, вообще-то служивших опорой под ручницы, для прицельной пальбы.
Ели до отвала и больше; разливались по чаркам брага и хлебное вино. Волк обратил внимание, что Бутков пьет своим людям в пример, за троих, но при этом будто и не хмелеет. Сам юноша от будоражащего кровь напитка, по обыкновению, отказался. Видя это, Устин принялся его подначивать, но Волк решил не принимать его слова близко к сердцу, хотя насмешник расположился с ним рядом и пытался завязать разговор.
Волк тоже ел с жадностью, достойной четвероного тезки, вгрызался зубами в обжигающе горячие куски жареного мяса, по его лицу тек мясной сок. Его любимым лакомством была печень, которую он мог съесть и сырой. Прежде чем он съедал очередной кусок мяса, молодой человек произносил короткую фразу на родном языке, при этом заметно стесняясь окружавших его мужчин. Видно было, что его сильно ранила бы насмешка над таким обрядом. И конечно, Устин не стерпел и принялся выспрашивать, что именно он произносит. Помрачневший Волк пропускал его слова мимо ушей. Но через несколько минут Михаил (чей на редкость длинный и горбатый нос делал его предпочтительной мишенью для подколок Устина) вежливо повторил тот же вопрос. Тогда юноша ответил:
– Перед тем как вкусить плоть животного, положено произнести слова благодарности.
– Благодарности кому? – полюбопытствовал Михаил.
– Ну, сейчас – лосю. Благодарность приносится за жизнь, которую мы из него берем. Так-то наши верят, что главное вместилище жизни – кровь… – Волк осекся, замолчал.
Михаила заинтересовал разговор с молодым иноплеменником, он даже позабыл о еде (лакомые куски мяса еще жарились, источая соблазнительный аромат) и передвинул к нему поближе чурбачок, на котором сидел.
– Твои люди… то есть самоеды, так?
Волк, усмехнувшись, кивнул.
– Так говорят русские. Мы сами себя называем – Народ.
– Как зовут тебя на вашем языке? – вдруг спросил Бутков.
Юноша нехотя ответил:
– Сурым.
Устин, только что опрокинувший в себя содержимое очередной чарки, глубокомысленно изрек:
– Серым, говоришь? Серым, стало быть, Волком, – и он засмеялся, единственный, над собственной прибауткой, как это было у него в обычае.
Волк заметил, что «Васька», немой, смотрит на него неотрывно. На лице несчастного чудака, чьи длинные космы давно не знали гребня, а зипун помнил лучшие времена, появилось непривычное выражение. То было выражение тихой печали и горечи от утраты.
– Дивлюсь я на тебя, – произнес Михаил. – В русском платье ты на нашего парня похож…
Это была правда. В казацкой дружине Волк ничем не выделялся бы, кроме слегка раскосых глаз – разве что не по возрасту серьезной, даже благородной манерой держаться. Глядя на его тонкие черты лица, гордо зыркавшие исподлобья карие глаза, Бутков подумал, что он куда больше походит на татарского мурзу, чем на низеньких и коренастых самоедов.
– Не по-нашенскому только он от вина воротит нос, – заговорил Устин. – Михайла-то понятно: в чернецы собрался, блюдет себя строже, чем боярская дочь. А парень отчего боится чарочки? Нутром слабоват, что ли?
Бутков сделал ему знак рукой – мол, угомонись, – но раскрасневшийся от выпитого Устин не унимался.
– Ты сказал – под судом-де оказался потому, что служилого одного пырнул. Кажешь, не насмерть. А убивал ты когда-нибудь? Человека, не зверя. Убивал?..
Устин поднялся с места, приблизился к Волку вплотную, лез своим лицом ему в лицо.
– А с девкой ты был хоть раз? Трогал девку, кроме мамки своей?
Лицо Волка исказилось яростью. В душе парня столкнулись две страшные силы: воля стремилась не допустить кровопролития из-за слов ничтожного человека, а с ней боролось желание вцепиться в обидчика, ранить его железом, кулаками, зубами. У Буткова запоздало мелькнула мысль: дурное сейчас случится, надо их разнять, пока не поздно…
Но тут произошло то, чего не ожидал никто. Немой, всегда тихий и смирный, погруженный в никому не ведомые раздумья, вдруг издал громкое, дико прозвучавшее мычание. Вскочив на ноги, он метнулся к Устину и неловко, но мощно толкнул его в грудь. Тот упал наземь, как подрубленное деревце.
Михаил сообразил сразу, что сейчас есть возможность избежать худшего продолжения дел. Он подошел к подвыпившему Устину и помог ему встать, говоря:
– Ну-ка, отведу тебя почивать. Довольно уж ты сегодня потчевался.