Белый ворон
Шрифт:
– Любой повод хорош.
Он сидел в красных пижамных штанах за черным «Шредером» и наигрывал что-то одним пальцем, какой-то бесконечно замедленный и банальный мотивчик, тоскливый, как этот день, постепенно переходящий в вечер.
– Сам не понимаю, почему я еще не продал его.
Мы тоже не понимали. После смерти матери Василь перестал заниматься музыкой. Совсем. Лишь временами наигрывал какое-нибудь буги, чтобы сделать приятное Гонсеру. Но обычно мы складывали в инструмент пустые бутылки.
– Деньги у тебя есть, хоть сколько? – спросил Малыш.
– В холодильнике есть белое вино, – ответил Бандурко.
А потом и мы сняли рубашки, чтобы чувствовать, как стекает пот по груди, по спине, а Василь играл какие-то неуклюжие
31
Джарет, Кит (р. 1945) – выдающийся пианист, композитор и импровизатор, как джазового, так и академического репертуара.
– Ни хрена ты, приблуда, не знаешь, – спокойно произнес я, адресуя эти слова скорей себе, нежели его бдительному и неподвижному профилю.
Гонсер встал, а за ним Черненькая Налысо. Наверно, отправлялись на прогулку под звездами, двадцать градусов мороза, и я мысленно пожелал им всего наилучшего. Кто-то сдвинулся с их пути, через несколько тел им пришлось перешагнуть, а я задумался, как могло дойти до всего этого, если люди так часто оказываются в состоянии такой вот неподвижности, как все здесь, как мы давно, когда-то, почти всегда. Костек не поддался на провокацию. Он курил, смотрел на людское скопище и, наверное, обдумывал, как придать этому статичному бардаку некую динамическую форму и как использовать эту стихию в своих и в то же время абстрактных целях, как заполнить неподвижный мир идеи почти неподвижной человеческой плотью.
Нет, разумеется, время от времени происходили какие-то шевеления, подобно одиночным волнам на морской глади. Кто-то вошел и уселся, дружок Василя встал и стал копаться в куче рюкзаков. Возвратился он с чем-то завернутым в бумагу. Мне не пришлось слишком напрягаться, чтобы догадаться, что это.
Я оставил Костека, который был слишком трезвый, слишком холодный для этой ночи, окутывавшей нас, как кокон. Собственно говоря, насрать мне было на него, как, впрочем, и на остальных, но алкоголь проскальзывал через все тайные проходы в теле и так магнетизировал их, что я не мог обойтись без общества. А Костек – ах, как ясно я понимал это сейчас – ни разу в жизни не опустился в состояние успокоительного пренатального бормотания. Но я не стал развивать эту мысль, а просто встал, достаточно ловко, и, споткнувшись о чьи-то тяжелые и твердые, как камень, башмаки, вступил в самое средоточие общения душ, а бутылку они уже почали. Бандурко глянул на меня, как на наглеца в кино, который садится рядом, хотя большинство мест в зале пустые. Его дружок не поднял головы. Его длинные темные волосы почти касались колен. Он сидел по-турецки, наклонившись вперед, и выглядел как реклама нирваны в шестьдесят девятом году. А волосы у него блестят, подумал я. Но просто они были не так давно вымыты, и свет лампы зажигал в них отдельные рефлексы. Он как-то выбивался из этой банды громогласных небритых самцов в клетчатых рубашках. Кончик носа, выглядывающий из-за черной, чуть золотящейся завесы волос, был такой тонкий и нежный, а будь тут свет поярче, то, наверно, казался бы вообще прозрачным.
– Не могу я сидеть с этим. – Я кивнул в сторону Костека. – Он никогда не напивается.
Бандурко ничего не ответил. Он лишь подал мне бутылку, без всякого предупреждения, хотя это была вишневка. Впрочем, какая разница, если уже минула полночь и начался новый день, а никакой перемены не произошло, словно время было иллюзией, а не избавлением, словно теперь нам было суждено навсегда остаться в наших собственных телах, ставших вдруг тяжелыми и неуклюжими.
– Хорошо развлекаешься? – Что-то подтолкнуло меня задать этот глупый и сальный вопрос, может, обычная зависть, потому что я уже поимел свое и теперь мог лишь перепархивать от одного огонька к другому, как мотылек, переходить, как мерзляк, от печки к печке, потирая руки, но у меня не было ни одной истории, которую кому-нибудь захотелось бы выслушать.
– С рассветом мы должны сматываться. Нужно выспаться.
– Так спи. Кто тебе мешает?
Василь взял у меня бутылку и надолго приник к ней, словно хотел осушить ее и тем самым лишить смысла мое дальнейшее пребывание с ними.
– Нас ждет тяжелая дорога. Ты что говорил? Куда мы должны завтра дойти?
– Куда дойдем, туда и дойдем. Пусть об этом у тебя голова не болит.
– У меня-то не болит. А вот у Малыша болит бок.
Он мельком взглянул на меня, но тут же посмотрел внимательней, словно пробудился ото сна. Он попытался сконцентрировать на мне взгляд, как на некоем привидении, ну я и помог ему.
– Понимаешь, болит у него. Я как раз сменил ему повязку. Не знаю, чем все это кончится.
Длинноволосого это заинтересовало. Раны и повязки – это как раз то, что еще как-то производит на людей впечатление.
– Кто-то ранен?
Нет, он действительно был хорош собой, с этим чуть вытянутым лицом, о котором все-таки нельзя было сказать – лошадиное, но даже если и скажешь, то придется признать, что лошадь эта очень породистая. Теперь свет отражался в его зрачках.
– Наш кореш. Получил удар ножом.
– Ножом? – Он произнес это слово так, будто оно было из иностранного языка.
– Ну да, ножом. Украинские националисты напали. Ты что, не слышал о Степане Бандуре?
– Наверно, о Бандере?
– Да нет же, его фамилия была Бандура. Произошла небольшая ошибка. Историков. Не все ли равно, знамя или музыкальный инструмент. И то и то хорошо. А второе даже лучше, потому что он все-таки не был коммунистом.
– Коммунистом? Почему коммунистом?
– А ты не знаешь эту песню? Avanti popolo, что-то там еще, а потом bandiera rossa, bandiera rossa. [32] – Я, видно, запел, потому как несколько голов повернулись к нам. – Сам видишь, не мог он так зваться. Его фамилия была Бандура. Хотя черт его знает, может, он и был втайне коммунистом. Они там в Запорожской Сечи играли на бандурах и настроены были резко прокоммунистически. Знаешь ведь принципы Сечи: все в общий котел, сиречь анархия в первобытной, блаженной стадии. Ты, надо полагать, поддерживаешь анархию?
32
Вперед, народ… красное знамя, красное знамя (um.) – начало песни итальянских коммунистов «Красное знамя».
Он на миг задумался, прежде чем ответить, словно речь шла о детали одежды, рубашке или подходящем случаю выражении лица. Почесал нос, оплел свои длинные пальцы и, глядя мимо моих глаз, куда-то в висок, ответил:
– Собственно, мне это как-то безразлично. Я политикой не занимаюсь.
– Юноша, я спросил про анархию. Анархия стоит над политикой, анархия – это метаполитика, то есть метафизика. Разве не так?
– Наверно, нет…
– Что значит «наверно, нет»? Тут не может быть никаких «наверно». Забыл, в какое время ты живешь? Или – или. Кто не с нами, тот против нас.