Берег Утопии
Шрифт:
Саша (Белинскому). Это все девчачьи вещи.
Белинский. Да… У меня тоже был мальчик, но он умер совсем маленьким.
Мать. Пойдем, милый, пойдем к Тате, пойдем, Саша… такой большой мальчик, а хочешь все время играть…
Герцен. О, maman, дайте же ему побыть ребенком.
Тургенев снимает халат. Натали берет его и сворачивает.
Hатали (Тургеневу). Вы были в Лондоне?
Тургенев. Всего неделю.
Натали. Не будьте таким таинственным.
Тургенев. Я? Нет. Мои друзья,
Натали. Вы ездили, чтобы послушать, как поет Полина Виардо?
Тургенев. Я хотел посмотреть Лондон.
Натали (смеется). Ну и какой он, Лондон?
Тургенев. Туманный. На улицах полно бульдогов…
Между тем Мать, Саша, Коля и Няня идут к выходу. Коля оставляет волчок в комнате.
Навстречу им входит Бакуни. Ему 35 лет, у него блестяще-богемный вид. Он здоровается с Матерью, целует детей и берет себе бокал с подноса у Слуги.
Бакунин. Русские пришли! (Целует руку Натали.) Натали.
Герцен. Бакунин! С кем ты?
Бакунин. Там Анненков и Боткин. Мы не отпустили нашу коляску, и они пошли еще за двумя.
Натали. Отлично. На вокзал поедем все вместе.
Бакунин. Сазонов! Mon fr`ere! [30] (Конфиденциально.) Зеленая канарейка пролетит сегодня вечером. В десять часов. Место как обычно – передай другим.
Сазонов. Я же тебе это и сказал.
30
Мой брат! (фр.)
Бакунин (Георгу и Эмме). Я был уверен, что Георг здесь. Eau de Cologne – кельнской водой пахнет даже перед домом. Знаешь, ее ведь пить нужно, так уж положено с германскими водами. (Белинскому.) Надеюсь, хоть ты в Зальцбрунне употреблял эту воду по назначению? Тургенев! (Увлекает Тургенева в сторону.) В последний раз, я больше тебя никогда ни о чем не попрошу.
Тургенев. Нет.
Белинский. Нам не пора?
Герцен. У нас еще много времени.
Бакунин. Белинский! Герцен считает, что твое письмо к Гоголю – гениально. Он называет его твоим завещанием.
Белинский. Звучит не очень обнадеживающе.
Бакунин. Послушай, ну зачем тебе возвращаться в Россию? Перевози жену и дочь в Париж. Ты бы смог здесь опубликовать свое письмо Гоголю, и все бы его прочли.
Белинский. Здесь оно бы ничего не значило… в пустом звоне наемных писак и знаменитых имен… заполняющих газеты каждый день блеянием, ревом и хрюканием… Это такой зоопарк, в котором тюлени бросают рыбу публике. Тут всем все равно. У нас на писателей смотрят как на вождей. У нас звание поэта или писателя чего-то стоит. Здешним писателям кажется, что у них есть успех. Они не знают, что такое успех. Для этого нужно быть писателем в России… Даже не очень талантливым, даже критиком… Мои статьи режет цензор, но уже за неделю до выхода «Современника» студенты крутятся около книжной лавки Смирдина, выспрашивая, не привезли ли еще тираж… А потом подхватывают каждый намек, который пропустил цензор, и полночи спорят о нем, передавая журнал из рук в руки…
Его слова встречены молчанием. Затем Бакунин обнимает его. Герцен, утирая глаза, делает то же самое.
Эмма. Sprecht Deutsch bitte! [31]
Герцен, по-прежнему растроганный, поднимает бокал. Все русские в комнате серьезно поднимают бокалы вслед за ним.
Герцен. За Россию, которую мы знаем. А они – нет. Но они узнают.
Русские выпивают.
Бакунин. Я не попрощался, когда уезжал.
31
Говорите по-немецки, пожалуйста! (нем.)
Белинский. Мы тогда не разговаривали.
Бакунин. Ах, философия! Вот было время!
Натали (Белинскому). Ну хорошо, а жене что?
Белинский. Батистовые носовые платки.
Натали. Не слишком романтично.
Белинский. Она у меня не слишком романтичная.
Натали. Как не стыдно!
Белинский. Она учительница.
Натали. При чем здесь это?
Белинский. Ни при чем.
Бакунин (Белинскому). Ладно, скоро увидимся в Петербурге.
Герцен. Как же ты вернешься? Ведь тебя заочно приговорили за то, что ты не вернулся, когда они тебя вызывали?
Бакунин. Да, но ты забываешь о революции.
Герцен. О какой революции?
Бакунин. О русской революции.
Герцен. А, прости, я еще не видел сегодняшних газет.
Бакунин. Царь и иже с ним исчезнут через год, в крайнем случае – через два.
Сазонов (взволнованно). Мы – дети декабристов. (Герцену.) Когда тебя арестовали, они чудом не заметили меня и Кетчера.
Герцен. Это все несерьезно. Сначала должна произойти европейская революция, а ее пока не видно. Шесть месяцев назад, встречаясь в кафе с Ледрю-Ролленом или Луи Бланом, я чувствовал себя кадетом рядом с ветеранами. Их снисходительное отношение к России казалось естественным. Что мы могли предложить? Статьи Белинского да исторические лекции Грановского. Но здешние радикалы только тем и занимаются, что сочиняют заголовки для завтрашних газет в надежде на то, что кто-то другой совершит что-то достойное их заголовков. Но зато они уже знают, в чем для нас польза! Добродетель по указу. Новые тюрьмы из камней Бастилии. На свете нет страны, которая, пролив за свободу столько крови, смыслила бы в ней так мало. Я уезжаю в Италию.
Бакунин (возбужденно). Забудь ты о французах. Польская независимость – вот единственная революционная искра в Европе. Я прожил здесь шесть лет, я знаю, что говорю. Между прочим, я бы купил сотню винтовок, оплата наличными.
Сазонов шикает на него. Входит слуга. Он что-то шепчет Бакунину.
Извозчик не может больше ждать. Одолжишь мне пять франков?
Герцен. Нет. Нужно было идти пешком.
Тургенев. Я заплачу. (Дает пять франков слуге, который уходит.)