Берег Утопии

Стоппард Том

Руге. Спокойной ночи, Блан. (В то время как Ледрю-Роллен надевает пальто, Руге выходит.)

Герцен. Он собирается ночевать на вокзале. (Тактично подводит Ледрю-Роллена к двери.) В память о славных парижских деньках, ладно?

Ледрю-Роллен (ворчит). О да. Я помню Руге в сороковые, когда он в компании с Марксом и Гервегом…

Герцен (резко). Я вас провожу. (Уходит с Ледрю-Ролленом и его адъютантом.)

Блан (Ворцелю). Ого, ого! Вы слыхали! О Гервеге в этом доме ни слова! Вы спите?

Ворцель (просыпаясь). Что?

Блан. Этот осел Ледрю-Роллен упомянул Гервега… (Обоими

указательными пальцами изображает рога.) Жена Герцена и Гервег того, ну, сами понимаете…

Ворцель (скупо). И что из этого?

Блан. Ну да. Вы правы. Что из этого?

Герцен возвращается.

Вы слышали, когда бедный Руге устроил лекцию по немецкой философии, на нее пришло всего два человека?

Герцен. Слышал. Я был одним из них.

Ворцель. А другим – я.

Герцен готов заплакать. Он украдкой вытирает глаза.

Герцен. Когда я жил в Москве, Руге был для нас полубогом. Мы штудировали его нелегально ввозимую газету, словно Священное Писание. Я читал Бакунина в издаваемых Руге «Дойче Ярбюхер» [80] и думал: «Да, вот он, язык свободного человека! Мы совершим революцию в Берлине, Париже, Брюсселе!» Революция могла бы сделать Руге общепризнанным пророком. Но волна разбилась и выкинула его на английский берег. Беженец среди барахтающихся в воде беженцев – их время ушло, их одежда пообтрепалась, как, впрочем, пообтрепались и их надежды. Они живут прошлым, взаимными упреками и фантазиями – заговорщики, мечтатели, безумцы, одержимые одной идеей, обломки каждого потерпевшего крушение восстания от Сицилии до Балтики. Люди, которым не на что починить башмаки, отправляют своих агентов с грандиозными заданиями в Марсель, Лиссабон, Кельн… Люди, которым приходится тащиться пешком через весь Лондон, чтобы дать урок музыки, перекраивают европейские границы на клеенчатых скатертях в дешевых ресторанах и опрокидывают императоров, как бутылки с соусом. А Маркс сидит в гордом одиночестве в Британском музее и предает анафеме всех и каждого… В этом театре политического изгнания остановились часы! Вы хотите пустить их снова с той минуты, когда все было потеряно, чтобы повторить все те же самые ошибки. Вы отрицаете закономерность случившегося. Это тщеславие и трусость.

80

Немецких ежегодниках (нем.).

Блaн. Оригинально. Я оставляю ваш пассаж без внимания, потому что вы говорите как случайный прохожий. Ворцель, к примеру, служит делу польской независимости, сидя в подвальной комнате на Хантер-стрит, и дает уроки математики, чтобы заработать несколько шиллингов. Но он революционер. Спокойной ночи, господа. (Уходит.)

Ворцель (примирительно). Не стоит.

Герцен. Я и не собирался. (Молчание.)Знаете, независимость вовсе не так хороша, как ее рисуют.

Ворцель смеется с астматическим придыханием.

Ну какая страна могла бы быть более независимой, чем Россия? И именно в России теперь ни писка, ни огонька. Мне негде печататься. «Современник» боится навлечь на себя неприятности. Я перестал ругаться с миром.

Ворцель смеется.

Нет, правда. В первое же утро в этом доме я сел вот в это кресло, и в первый раз… не знаю с каких пор, но в первый раз за долгое время наступила тишина. Я не должен был ни говорить, ни думать, ни двигаться. От меня ничего не ждали. Я никого не знал, и никто не знал, где я. Все было позади. Все эти переезды с места на место, ссоры и праздники, отчаянное беспокойство о здоровье и счастье, любовь, смерть, типографские опечатки, пикники, испорченные из-за дождя, эта бесконечная суматоха обыкновенной жизни… И я просидел в тишине и одиночестве весь тот день, глядя сквозь изморозь на верхушки деревьев на Примроуз-хилл. У меня было чувство, будто закончилось мое долгое путешествие, начавшееся шесть лет назад, когда в январскую стужу мы уезжали из Москвы с Натали, с детьми

и с моей матерью, набившись в обитый мехом возок. Друзья – с полдюжины саней – провожали нас до заставы. И мы двинулись в путь. Я приехал в Париж, как другие приезжают в Иерусалим или в Рим, а нашел его вполне обыкновенным городом. Париж предпринял слабую попытку сделаться городом, стоящим самого себя, и потом, удовлетворенный, рухнул под шестью футами навоза, даже не серы. Я расстался со всеми своими иллюзиями, которые были мне так дороги. Мне сорок лет. Я поселюсь в царстве дремы, к востоку от Эдемского сада, и никто ничего обо мне больше не услышит.

Ворцель. Я пришел, чтобы поговорить с вами о… Просить о помощи – организовать польское издательство в Лондоне.

Герцен. Вольная польская типография? Да. Вы, конечно, должны… Конечно. Хорошая мысль. Тут же есть, по-моему, один поляк, да…

Ворцель. Тхожевский.

Герцен (одновременно). …Тхожевский, у которого книжный магазин в Сохо? И не только он, кто-то все время приезжает и уезжает, вы сможете получать материалы из дома и передавать туда настоящие новости и полемику, разбудить интеллигенцию, образовывать молодежь. Я что-нибудь напишу для вас, вы переведете. А еще лучше… вы можете достать кириллицу?

Ворцель (кивает). В Париже… Мы можем купить подержанные шрифты.

Герцен (вдохновлен). Вольная русская типография! И польская. У вас есть печатник?

Ворцель. Чернецкий работал печатником.

Герцен. Нам понадобится…

Ворцель. Помещение.

Герцен (одновременно). …Помещение. Присядьте! (Герцен садится, хватает лист бумаги и ручку.) Нам понадобятся поставщик, бумага, краска, помощник, для начала на полдня… Что еще? Сколько денег?

Февраль 1853 г

Классная комната.

Стол накрыт тканью, которая достает до пола. Входит Мальвида с необходимыми принадлежностями для урока. Она делает вид, что ищет ребенка, который, как ей хорошо известно, прячется под столом.

Мальвида. Интересно, куда же она могла подеваться! Я же видела, как она сюда забежала! Таинственное исчезновение! Неужели она пропала навсегда!

И так далее. Из-под стола доносятся звуки бурного, но подавляемого восторга. Это продолжается до тех пор, пока, не найдя никого в нескольких местах, Мальвида не заглядывает под скатерть, вызывая взрыв удовольствия у невидимой Ольги.

Входит Тата с учебниками.

Мальвида (Тате). Ты сделала арифметику?

Май 1853 г

Слышны звуки вечеринки, смех, обрывки музыки и пения по-русски. Герцен и Ворцель с рюмками в руках рассматривают листы с текстом, напечатанным кириллицей. Жалуясь, входит Мария.

Мария. Sasha muss ins Bett. Er hoert nicht auf mich! – und jetzt ist auch noch Тата heruntergekommen! [81]

81

Саша должен идти спать. Он меня не слушается! – а теперь еще и Тата спустилась вниз! (нем.)

Герцен отмахивается, не глядя на нее. Мария уходит.

Ворцель. Когда читаешь такие вещи, напечатанные по-русски… даже страшновато становится.

Жалуясь, входит Саша.

Саша. Papa – Herr Ciernecki zeigt mir gerade… [82]

Герцен. Разве я немец?

Саша. Мария говорит, что я должен ложиться спать, а господин Чернецкий показывает мне аккорды!

Герцен. Подойди сюда. Поближе. Посмотри.

Саша берет лист.

82

Папа, господин Чернецкий мне показывает… (нем.)