Берестяга
Шрифт:
Кто-то еще сидел подле стола, на лавке, но Трунов не разобрал кто именно. Ему вдруг стало жутко, когда он увидел глаза старика Берестнякова.
Надо было скорее сообщить этим людям, что внук их жив, но Трунов боялся сказать об этом: и радость иногда убивает, особенно слабых. Трунов растерялся и очень громко, нелепо громко, сказал:
— Здравствуйте!
Он знал, что надо чем-то отвлечь их, прежде чем сказать о Прохоре, и поэтому задал очень глупый вопрос:
— Чего в темноте сидите? — Трунов подошел
Дед Игнат заслонился от света ладонью. Даже бабка Груня с каким-то испуганным любопытством поглядела на председателя. Трунов заметил это и понял, что пора.
— Кто распустил этот нелепый слух? — строго спросил он.
— Какой слух? — спросил машинально хозяин дома. — Нам, родимый, сейчас не до слухов. Горе у нас… Ты не того?..
— Не того, отец, не того… Трезвый я. А вот вас словно кто опоил зельем. Всяким слухам верите! Нехорошо!
— Да не мучай ты нас! Каким таким слухам мы верим?
— А по какому случаю убиваетесь?
— Грех тебе так шутить, милый человек, — возмущенно зашептала бабка Груня. — Грех!
— А живого отпевать не грех?
— Как так отпевать живого?! Кого живого? — старуха даже привстала на постели. — О чем это ты, родимый?
— А о том, что внук ваш Прохор… жив!
— О-о-ох! — вскрикнула Берестнякова и забилась в истерике.
Наталья Александровна обняла старуху за плечи и всхлипнула.
Дед Игнат уставился на Трунова. Потом шагнул к нему. Ноги у старика стали ватными. Он оступился. Василий Николаевич вовремя поддержал его…
И вдруг за столом кто-то громко зарыдал. Трунов обернулся на плач и увидел Таню Самарину.
Прохора вез домой шофер директора ремонтного завода Николай Абраменко. Шоферу за сорок, а выглядел он так моложаво, что все звали его просто Колей. На ремонтный завод Абраменко попал после тяжелого ранения, но на нем не написано, что отвоевал свое. И часто солдаты, инвалиды, усталые женщины обзывали его, розовощекого, некурящего Колю Абраменко, «тыловой крысой», а то и похуже.
Коля очень переживал такую несправедливость. По первости горячился, перед каждым старался оправдаться, доказывал, нередко на кулаках, что он бывший фронтовик. А после пообвык, начал сторониться людей, сделался замкнутым, нелюдимым. И с Прохором, как отъехали от Богородска, не разговаривал. А Прохору что! Он сам молчуном был.
С неделю, как Берестнякова выписали из госпиталя, а отпечаток больничный еще остался: лицо бледное, глаза воспаленные, движения осторожные. И руки белые.
В машине тепло. И Прохор стал подремывать… Николай тоже «клюнул» носом, тут же встрепенулся и, чтобы не заснуть, спросил Прохора:
— Спишь, герой?
— Не сплю, — откликнулся Прохор. — И никакой я не герой.
— Конечно герой. Говорят, тебя к награде представили: медаль «За отвагу» собираются дать… Слыхал?
— Слыхал.
— Теперь от девчонок отбоя не будет.
— Как-нибудь отобьюсь, — мрачно проговорил Берестяга и отвернулся.
— Ты, Проша, не обижайся. — Абраменко миролюбиво похлопал его по плечу. — Я ведь без подковырок… Если хочешь знать, я завидую тебе. Будь я верховным главнокомандующим, каждому бы, кто получил ранение в бою, давал бы либо орден, либо медаль. Ну, смотря там, за какое ранение… Мне вот не дали никакой награды, потому что ранен при отступлении. А герои, Проша, и при отступлении были. Да еще сколько их было!..
Тускло-белая (еще с зимы не сменили маскировочный цвет) «эмка» въехала в лес… Абраменко опустил стекло. В машину стали залетать с ветром запахи талой земли, запах поздних ручьев, прошлогодних листьев, первой зелени и ранних цветов. Эти запахи настоялись на солнце, перепутались и были густыми, дурманными.
— Какая благодать! И спокойно, — с каким-то укором сказал Абраменко и вздохнул. — Дорога совсем подсохла.
— Пора, — отозвался Прохор. — Уже осина запылила. Вот-вот кукушка закукует.
— Остановимся на минутку: надышаться лесом хочется.
— Давай.
Они вышли из машины и зашагали к деревьям.
— Смотри, Прохор, шмели летают!
— Шмель гудит, первая роса спешит.
— И бабочки! — И что-то ребячье, наивно-доброе появилось в лице Николая. Он стал гоняться за бабочкой. Поймал. Подержал, разглядывая, и отпустил на волю. — Вот пожить бы недельку-другую в лесу! Здорово!
— А тебя на сколько отпустили!
— Два дня директор погостить разрешил.
— Мало.
— Что поделать…
— Ты к нам в отпуск приезжай.
— Какой же сейчас отпуск. После войны отдыхать будем. А сейчас справки вместо отпуска дают… Командир же из тебя, Прошка, выйдет мировой! Форма военная тебе пойдет… Да серьезно тебе говорю… Когда твой год-то брать будут?
— Еще не скоро. К концу сорок четвертого.
— Война кончится к тому времени. Московскую, Тульскую, Смоленскую, Калининскую области уже освободили… Потурим их скоро, Прохор, потурим… Поехали, что ли?
— Поехали…
…Пошли родные места. Сердце Берестяги заторопилось к дому. И потому казалось, что машина идет медленно. Мысленно он уже несколько раз открывал дверь в дедовский дом, встречался с Таней, с ребятами, заглядывал в школу. А лесная дорога все бежала и бежала навстречу, словно ее кто нарочно удлинил. И Николаю передалось его нетерпение.
— Скоро твоя деревня-то? — спросил Абраменко. Спросил в тот момент, когда машина выскочила из леса. Лес отступил влево и полез в гору, с которой вниз смотрела величавая церковь и несколько любопытных домиков.