Берия. Судьба всесильного наркома
Шрифт:
Почему я взялся за эту биографию
На протяжении более полувека фигура Лаврентия Берии остается одним из самых мрачных символов сталинской эпохи. Само его имя стало синонимом слова "палач". Вскоре после казни Лаврентия Павловича был даже пущен в оборот термин "бериевщина". Так стали называть период с конца 30-х годов, с момента прихода Берии к руководству НКВД, и до падения "лубянского маршала" холодным летом 53-го. Это делалось по аналогии с "ежовщиной", чтобы именно на Берию повесить все репрессии, имевшие место в это время.
При жизни Лаврентий Павлович был объектом культа, сначала, в 30-е годы, в Грузии и в Закавказье, а после переезда в Москву в 1938 году — и по всему Советскому Союзу. В Закавказье его представляли самым преданным из кавказских сторонников Сталина. В Москве же он стал одним из вождей, чьи портреты трудящиеся несли на демонстрациях
Вот только такой чести, как наименование города в свою честь, Берия, в отличие от своего предшественника Ежова, не удостоился. Мало кто помнит, что был когда-то на карте нашей родины город Ежово-Черкесск, в конце 1938 года внезапно и без всякого шума превратившийся просто в Черкесск.
Особенно сильный культ Берии был в Грузии. И здесь Лаврентия Павловича было за что любить. Ведь будучи главой парторганизации Грузии и Закавказья, он немало сделал для развития родной республики и Закавказского края в целом, и особенно своей родной республики. Пользуясь благосклонностью Сталина, неравнодушного к землякам-грузинам, Берия умел добиваться послаблений с плановыми поставками сельхозпродукции, и, наоборот, ему удавалось получить больше фондов для обеспечения жителей Грузии товарами первой необходимости. Не без старания, конечно, аппарата партийной пропаганды, Лаврентий Павлович пользовался большой популярностью в Грузии. Это признают люди, совсем ему не близкие, более того — идеологические противники, никаких симпатии к главе органов госбезопасности никогда не испытывавшие. Диссидент Р.И. Пименов, общавшийся во Владимирской тюрьме с бывшими соратниками Лаврентия Павловича, вспоминал: "За Берией стоял целый народ, любивший его, и в 1952 году в горах Кавказа я присутствовал при выпивках, где первый тост провозглашали за Берию, а лишь второй — за Сталина".
И также нисколько не симпатизировавший Берии Константин Симонов в своих мемуарах, тем не менее, признает, что, когда в 1948–1953 годах проводил свой отпуск в Абхазии, в тех местах, где родился Берия, убедился, что авторитет у него там был немаленький. Константин Михайлович утверждает: "Познакомившись там и со многими абхазцами, и со многими грузинами, я знал о деятельности Берии, в бытность его на Кавказе, о том, каким влиянием он располагал там, на Кавказе, прежде всего в Грузии, и после того, как уехал в Москву, — знал обо всем этом намного больше других, не живших там людей".
И тут же, спохватившись, что вроде бы похвалил Берию, Симонов вылил на Лаврентия Павловича ушат грязи: "То тут, то там приходилось сталкиваться с воспоминаниями об исчезнувших семьях, о людях, погибших, выбитых из жизни в Грузии, среди партийных работников и среди интеллигенции — это было до того, как Берию перевели в Москву на роль человека, исправляющего ошибки Ежова.
Мои собеседники отнюдь не были болтливы, да и время не располагало к такой болтливости, но все-таки то одно, то другое у них прорывалось. И я постепенно составил себе довольно полное представление о том, что, прежде чем облагодетельствовать оставшихся в живых и выпускать их после Ежова из лагерей и тюрем, Берия выкосил Грузию почище, чем Ежов Россию, причем в каких-то подробностях рассказов о событиях тридцать шестого — тридцать седьмого и более ранних годов мелькало нечто страшное, связанное с местью и со сведением им личных счетов. Двое или трое из моих друзей абхазцев, очевидно, вполне доверяя мне, рассказывали мне ужасные вещи, связанные с произволом Берии в Абхазии, с гибелью там многих людей. Чему-то из этого верилось, чему-то не верилось, настолько диким это казалось тогда, в те годы, задолго до разбирательства дела Берии на пленуме ЦК, до процесса над ним и до XX съезда. Иногда не верилось или не до конца верилось в то, во что потом, несколько лет спустя, было бы странным не поверить с первых же слов".
Вот и я не верю. Не верю, что грузинские и абхазские товарищи доверительно делились с заезжим московским литератором, да еще и кандидатом в члены ЦК партии, своими горестями о том, что тогдашний член Политбюро и заместитель председателя правительства СССР в родной Грузии был хуже Ежова и банально сводил счеты с неугодными. Как мы увидим дальше, даже неосторожно сказанное слово о том, будто не сам товарищ Берия написал подписанный его именем эпохальный труд об истории большевистских организаций Закавказья закончилось для "антипартийных болтунов" весьма неприятным разбирательством в ЦКК.
Что же касается разговоров об исчезнувших во время Великой чистки людях, то Симонов наверняка должен был еще больше подобных слухов слышать в родной Москве или в Ленинграде. Да и в любой области и республике, где бывал писатель, он не мог не заметить массового исчезновения людей, хотя бы среди своих близких знакомых. В этом отношении Грузия ничем не отличалась от других регионов страны.
И насчет репрессий до 37-го года Симонов сгустил краски и вообще создал у неискушенного читателя впечатление, что Лаврентий Павлович задолго до Великой чистки выводил в расход партийно-хозяйственный актив Грузии и особенно Абхазии. Но это совсем не так. В конце 20-х, и особенно в начале 30-х годов, в связи с коллективизацией, Берии, как начальнику Грузинского ГПУ и начальнику секретно-оперативной части, а в 1931 году — еще и как председателю Закавказского ГПУ, приходилось подавлять многочисленные восстания крестьян — в Азербайджане, Аджарии, в той же Абхазии. Р.И. Пименов вспоминает, что его товарищ по камере меньшевик Симон Гогиберидзе участвовал в восстании в Абхазии, которое Берия в свое время и подавлял, а под конец жизни вот оказался в одной тюрьме с бериевцами.
Но в своих действиях против антисоветских повстанцев Берия не был оригинален. Точно так же подавляли в коллективизацию и до нее чекисты восстания в Сибири и на Украине, в Средней Азии и Казахстане, на Дону и на Кубани. Но нет достоверных свидетельств того, что и тогда, и позднее, в 1937–1938 годах, Лаврентий Павлович был более жестоким, чем его товарищи-чекисты и главы партийных организаций в других республиках, краях и областях. Отсутствуют и сколько-нибудь убедительные доказательства того, что во время Великой чистки размах репрессий в Грузии превосходил среднесоюзный уровень. Может быть, даже был немного меньше его. Но заслуга в этом скорее не Берии, а Сталина. Иосиф Виссарионович о родине помнил, земляков любил и уменьшал спускаемые из Москвы разнарядки на "врагов народа" для Грузии. Да и неудобно было бы Сталину назначать для исправления "перегибов" Ежова человека, который сам проявил чрезмерное усердие в проведении репрессий. Чрезмерное усердие в этом деле могло послужить предлогом для репрессий против слишком ретивого исполнителя на местах. Так случилось, например, с главой украинских коммунистов Петром Петровичем Постышев. Снятый с поста первого секретаря компартии Украины и назначенный первым секретарем Куйбышевского обкома, он побил все рекорды по арестам "врагов народа", после чего сам был благополучно арестован и расстрелян. Насчет Берии же, повторю, нет никаких данных, что в Грузии репрессии в 1937-м и в первой половине 1938 года, когда он был во главе местных коммунистов, отличались особенным размахом.
В годы Великой Отечественной войны имя и фотография Берии часто появлялись в центральной печати, как члена ГКО и наркома внутренних дел. После же войны Лаврентий Павлович стал полноправным членом Политбюро и заместителем председателя Совмина. Портреты его несли на демонстрациях во всех городах страны, его именем продолжали называть колхозы и совхозы. Однако оратором Лаврентий Павлович был никаким, с речами выступал, в сравнении с другими вождями, редко, да и род его деятельности не располагал к публичности. Ведь Берия возглавлял сверхсекретный Спецкомитет, занимавшийся разработкой и производством ядерного оружия. Поэтому в стране его знали меньше, чем таких коллег по Политбюро как Молотова, Жданова, Хрущева и особенно Маленкова, полуофициального наследника Сталина в конце 40-х — начале 50-х годов. По иронии судьбы, самый подробный материал, когда-либо опубликованный о Берии в советской печати вплоть до конца 80-х годов, — это отчет о рассмотрении Специальным Судебным присутствием его дела и о приведении в исполнение смертного приговора ему и его товарищам.
А уж после своего ареста и казни Лаврентий Павлович стал восприниматься советской и мировой общественностью форменным исчадьем ада, ответственным чуть ли не за все преступления, которые творились в нашей стране в 30-50-е годы. И даже детишки распевали веселую частушку: "Лаврентий Палыч Берия не оправдал доверия, и Георгий Максимыч Маленков надавал ему пинков". Но довольно скоро эта частушка оказалась под негласным запретом — после того как уже Георгию Максимилиановичу Маленкову надавал пинков Никита Сергеевич Хрущев. Но в отношении Берии все осталось по-прежнему. "Людоед", "английский шпион", "авантюрист", "палач" — вот самые расхожие определения.