Берлин-Александерплац
Шрифт:
Франц читает дальше:
— «Великая пустота и молчание воцарились после этого в ее душе». Это ж прямо курам на смех! Пусть он мне голову не крутит, кто бы он там ни был. С каких это пор — «пустота и молчание»? В этом я кое-что смыслю, и не хуже его, а женщины в его стране поди из того же теста, что и у нас. Вот у меня была одна, так та заподозрила раз что-то неладное — нашла у меня один адрес в записной книжке. Так что ж ты думаешь: она заметила и смолчала? Плохо ты знаешь женщин, дорогой мой! Послушал бы ты ее. По всему дому стон и гул стоял — так она орала. Я никак рта раскрыть не мог — объяснить ей, в чем дело. Голосит и голосит, словно ее режут. Люди сбежались… Уж
— Ты, любезный, двух вещей не учитываешь.
— А именно?
— Когда у меня берут журнал или газету, мне платят деньги. А если там написана чепуха, это не беда, потому что читателя, в сущности, интересуют картинки, Франц Биберкопф неодобрительно сощурил левый глаз.
— А затем у нас тут есть «Женская любовь» и «Дружба», — продолжал седовласый, — эти не пустословят, а ведут борьбу. Да, да, за права человека.
— Чего же им не хватает?
— Параграф сто семьдесят пятый [2] знаешь или нет?
2
§ 175 немецкого уголовного кодекса квалифицирует гомосексуализм как уголовное преступление.
Оказалось, что как раз сегодня в Александерпаласе на Ландсбергерштрассе состоится доклад. Вот где Франц может услышать о несправедливостях, которым ежедневно подвергаются в Германии сотни тысяч людей. Послушаешь — волосы дыбом встанут. Седовласый сунул ему под мышку пачку пожелтевших журналов. Франц со вздохом взглянул на эту пачку и обещал зайти туда. Пообещать — пообещал, а сам думает: «Что мне там, собственно, делать? Стоит ли идти? Кто его знает, может эти журналы и прибыльное дело! Вот изволь-ка тащить их домой и читать. Конечно, жаль таких, тоже ведь люди, только что мне до них?»
Вот ведь попал в переделку; дело показалось Францу настолько нечистым, что он ни слова не сказал о нем Лине, а вечером улизнул от нее тайком. Седовласый газетчик втолкнул его в маленький битком набитый зал, где сидели почти исключительно мужчины, большей частью молодые парни, и лишь несколько женщин, но также парочками. Франц целый час не промолвил ни слова, но то и дело прыскал со смеху, прикрывая шляпой лицо. В одиннадцатом часу ему стало уж невмоготу; пора омываться, экий народ странный, и много же их здесь собралось, педерастов этих, — ему здесь делать нечего; пулей вылетел он на улицу и смеялся до самого Алекса. Уходя, он слышал, как докладчик говорил о положении в Хемнице, где, согласно административному распоряжению от 27 ноября, гомосексуалистам запрещается парочками выходить на улицу и пользоваться общественными уборными; если их застигнут на месте преступления, с них берут штраф — тридцать марок.
Хотел Франц потолковать с Линой, но та куда-то ушла со своей хозяйкой. Тогда он завалился спать. Во сне он много смеялся и ругался и дрался с каким-то болваном шофером, который без конца кружил его вокруг фонтана Роланда на Зигесаллее. Шупо уже гнался за ними. В конце концов Франц выскочил из машины, и она бешено завертелась, закружилась вокруг фонтана и все кружилась, кружилась, не останавливаясь, а Франц стоял и обсуждал с шупо, что делать с шофером, спятил, видно, парень.
На следующий день, в обеденное время, Франц, как всегда, поджидал Лину в пивной. Журналы, полученные от старичка, он прихватил с собой. Франц жаждал рассказать Лине про бедных страдальцев из Хемница и про параграф с тридцатью марками штрафа; впрочем, это его совершенно не касается, и пусть они сами разбираются в своих параграфах. А Франца увольте,
Лина сразу заметила, что он плохо спал. Потом Франц робко подсунул ей журнальчики с картинками на обложке. Лина с перепугу даже рот рукой прикрыла. Тут Франц снова завел речь об уме. Поискал заветную лужицу пива на столике, но лужицы не было. Лина отодвинулась от него подальше: уж не свихнулся ли он сам вроде тех, про каких написано в этих журналах? Непонятно — ведь до сих пор он не был таким. Франц что-то мямлит и выводит пальцем узоры на сухой белой доске; Лина схватила вдруг всю пачку со стола, швырнула ее с размаху на скамью, встала свирепая, как менада. Они посмотрели в упор друг на друга, он — снизу вверх, как нашкодивший мальчишка. Лина отчалила. А он остался — сидел, листал свои журналы и размышлял на досуге.
Однажды вечером некий почтенный лысый господин вышел прогуляться, в Тиргартене он встретил красивого мальчика, который сразу взял его под руку; погуляли они этак часок, и вдруг страстное желание охватило лысого господина, непреодолимое влечение, потребность тут же, не теряя ни мгновенья, горячо, бурно приласкать этого мальчика. Лысый господин женат, он не раз замечал за собой такие порывы, но сейчас это неотвратимо. Какое счастье! «Ты — мое солнышко, ты — мое золотко».
А мальчик такой покладистый. Бывают же такие на свете!
— Пойдем, — говорит, — в какую-нибудь маленькую гостиницу. Подаришь мне марок пять или десять, а то я совсем прогорел.
— Все, что твоей душе угодно, солнышко мое.
И подарил ему весь бумажник. Случается же такое, этакая прелесть!
Но в номере глазок в двери. Хозяин увидел кое-что и позвал хозяйку, та тоже увидела. И вот они заявили, что не потерпят у себя в гостинице что-либо подобное, что они видели то-то и то-то, и лысый господин не может это оспаривать, что этого дела они так не оставят, а ему должно быть даже довольно стыдно совращать подростков, и что они сообщат куда следует. Тут появились как из-под земли и портье и горничная — стоят скалят зубы. На следующий день лысый господин купил две бутылки коньяка «Асбах», уехал из дому будто бы по делам, а сам собрался на Гельголанд, чтобы там в пьяном виде утопиться. Он в самом деле и на пароходе ехал, и пьяным напился, но через двое суток как ни в чем не бывало вернулся к своей старухе.
Да и вообще как будто ничего не случилось. Прошел месяц, другой, целый год. Впрочем, нет — случилось вот что: лысый господин унаследовал после одного своего американского дядюшки три тысячи долларов. Теперь он может кое-что позволить себе. И вот в один прекрасный день, когда он уехал на воды, его старухе пришлось расписаться за него на повестке в суд. Она ее прочла, а там все прописано: и про глазок в двери, и про бумажник, и про милого мальчика. Вернулся лысый господин, поправившись, с курорта, семья плачет в три ручья: старуха да две взрослые дочери. Прочел он повестку. Это уж слишком, бюрократы проклятые — эта плесень еще от Карла Великого повелась. Теперь вот и до него добрались. Но только все правильно, ничего не скажешь. И вот он в суде:
— Господин судья, в чем моя вина? Я не нарушал общественной нравственности. Я ведь снял номер в гостинице и заперся там. Чем же я виноват, что в двери был проделан глазок? Ничего уголовно наказуемого я не совершал.
Мальчик это подтверждает.
— Так в чем же моя вина? — хнычет лысый господин в шубе. — Разве я украл? Или совершил кражу со взломом? Я только похитил сердце дорогого мне человека. Я сказал ему: «Ты мое солнышко!» И так оно и было.
Его оправдали. Его домашним от этого не легче.