Бермудский Треугольник
Шрифт:
Друзей, которым было категорически запрещено посещение злачных и увеселительных заведений, поглотило скопище разгорячённых тел. У Германа не проходила сонливость. Вяло покачиваясь в волнах музыки, он уныло сканировал лица посетителей кафе. Кроме коротко стриженых слушателей его Института, облачённых в строгие костюмы, на площадке веселились волосатые студенты в мятых варёных джинсах и старых кроссовках, инженеры в вязаных свитерах и кожаных пиджаках, представители творческой интеллигенции с бакенбардами и редкими бородками, а также два настоящих лейтенанта в форме с петлицами строительных войск. К завершению быстрого танца на площадку подтянулся косяк молодых женщин, до того приглядывавших из укромной темноты своих столиков за резвящимся стадом.
В перерыве оживлённый Вениамин стрелял по сторонам глазами, выбирая партнёршу, а его напарник, оценив ситуацию, вернулся к столу, где немедленно уснул, положив руки под голову. После пятиминутного блуждания в дебрях подсознания перед его внутренним взором замелькали драматические кадры первых дней пребывания в разведывательном институте.
Сон и начала «Бермудского треугольника»
Путь Германа в святая святых разведки был тернист и долог. Человек с невнятной биографией, лишённой отметок о работе на выборных должностях, зато состоявший в родстве с ранее репрессированными и даже осуждёнными по уголовным статьям, мало соответствовал образу советского шпиона. К тому же он закончил физико-технический факультет, который воспитал в нём отнюдь не лучшую привычку сомневаться всегда и во всём. Восстановиться в правах и обрести уверенность Герману помог случай. Его страна без видимых причин ввязалась в совершенно бестолковую войну, а бывший физик стал её добровольцем. Вернувшись из Афганистана в родное Новосибирское Управление КГБ, молодой ветеран некоторое время украшал своим бравым видом президиумы юбилейных собраний, после чего, звеня боевыми наградами, убыл в самый засекреченный институт Советского Союза. Пройдя тестирование и собеседование, бывший офицер разведки команды «Каскад» был принят на первый курс персидского отделения с безрадостной для него перспективой возвращения в Афганистан. Ветерану войны банально не повезло. В тот год в соответствии с закрытым постановлением ЦК КПСС в разведывательный институт был заброшен номенклатурный десант партийных и комсомольских работников, который, монополизировав престижные европейские языки, оттеснил кадровых работников на периферию многоязычия забытого всеми богами Востока.
В первые же дни будущие разведчики прошли обряд крещения, сменив имена, дарованные предками на учебные клички. Точнее, имена и отчества не претерпевали изменений, но от прежних фамилий оставались только заглавные буквы. Герман, носивший по жизни и без того невнятную фамилию Потскоптенко, отстояв очередь у кабинета начальника курса, был наречён Поскотиным. Прочтя три раза вслух своё новое имя и уловив в его звучании плебейские мотивы, он вознамерился вернуться за более благозвучным, но был вовремя остановлен слушателем Игорем Косорыловым, носившим в прошлой жизни звучную фамилию Калистратов. Игорь доходчиво объяснил товарищу, что легче сменить пол, чем кличку, занесённую в секретные списки, и утверждённую начальником Института генералом Зайцевым.
Смена имени ни для кого не проходит бесследно. Германа, лишившегося коренной украинской фамилии, будто подменили. Он, словно буддийский реинкарнант, отличавшийся в прежней жизни послушанием и умеренностью нрава, вдруг ощутил настоятельную потребность к «перпендикулярному» поведению. И первое, что он сделал, — сошёлся с двумя лоботрясами, склонность которых к разного рода авантюрам отчётливо проявлялась в топографии их лиц. За короткое время общения мужской «треугольник», миновав фазу распределения углов, обрёл окончательную геометрию и вскоре получил почётное звание «Бермудский» из уст куратора группы, полковника Геворкяна, который застукал троицу за распитием спиртного в мужском туалете. Несмотря на разницу в характерах, социальная ячейка оказалась на удивление устойчивой. Её величественный тупой угол венчал капитан Дятлов — высокий лысеющий брюнет с коротко стрижеными усами и выпуклыми влажными глазами. В его облике угадывались признаки великих реформаторов: бесовская натура Петра I-го, суровый аскетизм Гамаль Абдель Насера и сентиментальность де Голля. За отсутствием спроса на героев в условиях развитого социализма, Александру Дятлову ничего не оставалось, как, поборов гордыню, смириться с образом добродушного и невозмутимого великана, основательного в поступках и проявлениях мужской дружбы. Его друзья, старший лейтенант Мочалин и капитан Поскотин, от природы лишённые внутреннего равновесия, заняли свободные углы, где, движимые неуёмной энергией, стали растягивать конструкцию в противоположные стороны, тем самым придавая ей дополнительную устойчивость. Герман, в редкие минуты покоя напоминавший персонаж учебных плакатов по технике безопасности в быту, стоило ему ожить, удивлял окружающих непостижимым сочетанием черт героев первых пятилеток и плутовских романов. Облик Вениамина, отдаленно напоминавший истукана с острова Пасхи, напротив, был величественным и даже надменным. Однако, стоило задуть недобрым ветрам, его классические для Полинезии черты языческого бога — крупный нос и отвислые мясистые уши — увядали; «каменные» детали оплывали, а узкие от природы плечи, словно взывая к жалости, опадали.
Индусы, персы и душ с прослушкой
Все первокурсники режимного Института вне зависимости от прошлого военного опыта, званий и воинских заслуг были обязаны проходить двухнедельные сборы в учебном центре воздушно-десантной дивизии под Тулой. Для конспирации более полусотни курсантов вносились в списки так называемых «партизан» — офицеров-запасников ВДВ, проходящих плановую переподготовку в войсках. За несколько дней до сборов будущих разведчиков свели в усиленный взвод из четырёх отделений. Три из них были укомплектованы партнабором с редким вкраплением молодёжи из престижных языковых вузов. Самое большое отделение состояло из оперов, которые должны были изучать языки фарси и хинди. «Персы» готовились для службы в советническом аппарате Афганистана, а «индусы» — для работы с легальных позиций в представительствах СССР среди известного по многочисленным сказкам народа Индии. Герман с Шуриком были персами, а Веник — индусом. Незадолго до начала сборов к «Бермудскому треугольнику» примкнул ещё один молодой «индус» из Азербайджана. Звали его Али-заде Налимов. Свою настоящую фамилию Алик, как он представился друзьям, тщательно скрывал, по причине, как предполагали, её неблагозвучия. Налимов был единственным слушателем из объединённой группы «персо-индусов», кто пришёл с «гражданки». Молодой выпускник МГИМО, в отличие от матёрых оперов, до поступления в Институт в совершенстве овладел тремя языками. «Юнга», как его ласково прозвали старшие товарищи, быстро влился в офицерский коллектив и вскоре, недолго поколебавшись в выборе друзей, решительно примкнул к набирающему силу «Бермудскому треугольнику», заняв с подветренной его стороны место активного наблюдателя.
В группу персоязычных были включены двое из партнабора — туркмен Хайдар и таджик Дамир. Поначалу они держались особняком, сторонясь даже своих коллег из партийной элиты, но вскоре сошлись с однокурсниками и после некоторых колебаний вступили в доверительные отношения с членами «Треугольника». Наиболее сплочённое сообщество было представлено офицерами-пограничниками. «Зелёные фуражки», переведённые в Институт с южных и юго-восточных погранзастав были типичными строевыми офицерами с навыками ведения агентурной разведки в приграничной полосе. Они с изрядной долей иронии относились к однокашникам, проявлявшим чудовищную дремучесть во всём, что касалось военного дела.
Социальные процессы в формирующемся коллективе будущих разведчиков находились под пристальным контролем руководства Института, которое не оставляло надежд своим питомцам на сохранение тайн их личной жизни. Всё здание было нашпиговано аппаратурой наблюдения и слежения, поэтому слушатели могли доверять друг другу свои тайны либо во время увольнительных, либо на фоне природного ландшафта, ограниченного высоким забором секретного объекта.
Однажды, накануне выезда на сборы друзья стояли на парадных ступенях административного корпуса Института и наслаждались волшебными красками августовского заката. Справа и слева от главного входа серебрились верхушки голубых елей. В середине — кичливо пестрела осенним разноцветьем огромная клумба, а вокруг нависал лесной массив, возвышающийся стеной за двухметровым забором жёлтого кирпича.
— Даже не верится! — не выдержал наплыва чувств обычно спокойный капитан Дятлов. — Лес! Птички! Воздух — словно кисель на травах! И никаких тебе дежурств, дел оперативного учёта, обысков, командировок, партсобраний и литерных мероприятий!
— Да… Уж! — живо поддакнул сутулый Веничка, вглядываясь вдаль, где вечерний туман, светящийся под лучами угасающего солнца, медленно перекатывался за массивные ворота охраняемой зоны. — Вот оно, Шурик, счастье! Нам бы только продержаться, только не прогневить начальство и не вылететь из Института!
— Не птицы, — не вылетим! — оптимистично заверил своих друзей Герман, — надо лишь сдерживать друг друга, не совершать необдуманных поступков и не пить в рабочее время.
— Да! — с пафосом подхватил Веник. — Будем рука об руку…
— И нога в ногу… — почувствовав фальшь, передразнил его Дятлов, сплёвывая на гранитное крыльцо.
— Вот именно! — не замечая издёвки, продолжил Мочалин, — будем верны нашей дружбе как Мушкетёры! — и уже не в силах сдержать патетики, воскликнул, — Один за всех и все…
Он оглянулся на друзей в надежде услышать от них завершение известного девиза, но был не мало огорчён их кислым видом.
— Веник, заткнись! Не в театре, поди — недовольно проворчал Дятлов, — Для нас главное — не зарываться и «не стучать» друг на друга!
— Как можно?! — возмутился Поскотин, но был остановлен руководителем группы полковником Геворкяном, который стоял в отдалении и внимательно приглядывался к своим неспокойным подчинённым.
— Герман Николаевич, — позвал полковник, — можно вас на минуту!