Бермудский Треугольник
Шрифт:
Между тем время шло и, кажется, пора было собираться в обратный путь. Молодой человек достал сигарету и стал хлопать себя по карману в поисках спичек. «Чёрт, опять забыл… Пойду, у этого „маремана“ прикурю» Герман расслабленной походкой направился к военному. «Ты только посмотри, да он при кортике! И ордена-а-а!.. — приблизившись к нему, мысленно восхитился Поскотин. — Зазнобу ждёт или начальство… — и уже приблизившись, почтительно обратился — Товарищ капитан первого ранга, разрешите прикурить!» «Не курю и вам не рекомендую!» — отрезал морской офицер. «Мда, осечка… а мужик-то серьёзный», — мелькнула последняя мысль перед тем как он увидел «Барбару». Да, вероятнее всего, это была Ольгина мать. Не звезда мирового экрана, — это однозначно, — но тоже не без шарма. Женщина шла быстрым упругим шагом и, казалось, искрилась в улыбке. Герман выпрямился, расплываясь в ответной доброжелательной гримасе. «Выглядит явно не хуже нашей Валентины Леонтьевой», — подумал он, припоминая телепередачу «От всей души», в которой её ведущая ма?стерски выжимала слёзы из глаз сентиментальных зрительниц.
«Вилен, да вот же он!» — крикнула женщина, обращаясь к полковнику и указывая рукой на Германа. Сблизившись, морской офицер взял Ольгину маму под руку и вместе они предстали перед «разлучником» своей дочери. «Так он еще и летчик!» — мелькнула догадка, когда Поскотин заметил на петлицах у «маремана» эмблему военно-воздушных сил. Не сломленные годами, стройные и подтянутые, родители Ольги представляли собой типаж героев полотен «Славянского эпоса» забытого чешского художника Альфонса Мухи, картины которого поразили его во время преддипломной практики в Праге. «Вот откуда в ней порода!» — мысленно воскликнул молодой человек, любуясь русской статью её родителей. «Наташа, ты же говорила, что приедет майор, а это кто?» — кивнул в сторону гражданского офицер морской авиации. «Я и есть майор, товарищ полковник, — представился гость, — но, так сказать, под прикрытием». «Из „Конторы“ что ли?» «Контор много, а я из КГБ!» Ответ полковнику явно не понравился. Герману нестерпимо хотелось курить. Разговор не клеился. Наталья Кирилловна, не зная как растопить взаимную настороженность, пустилась в пересказ «урока мужества» в своём подшефном девятом-«А», на который был приглашён и её супруг — бывший советник ВВС Вьетнама. «Так вот почему он одел парадную форму», — догадался Поскотин, после чего в ответной речи изложил свою военную биографию, чем, наконец, растопил лёд отчуждения.
— Говоришь, направляешься в долгосрочную командировку? — переспросил гостя полковник. — А по возвращении куда?.. Ещё не знаешь… Так-так… Может, к нам в Академию, на кафедру Научного Коммунизма?
— Вилен! — перебила его Наталья Кирилловна, — куда спешить! Ты не удосужился даже спросить, какие планы у Германа Николаевича относительно нашей дочери?
— По-моему, он своим приездом всё сказал.
— Так точно, товарищ полковник!.. Женюсь! Чтоб всё, как по Уставу… Но, к сожалению, с некоторой отсрочкой. Морально разложившихся офицеров за границу не пускают.
— Понимаю, — окончательно смягчился будущий тесть. — Так ты, братец, подумай. Есть очень интересная тема диссертации: «Освободительное движение в Юго-Восточной Азии…
— …в условиях усиления капиталистической интеграции» — закончил фразу без пяти минут зять, чем окончательно расположил к себе будущего родственника.
— А это от нас! — в завершении встречи вдруг встрепенулась Наталья Кирилловна, передавая «жениху» объёмный свёрток — Подарок от меня с Виленом! В Афганистане очень пригодится. Супруг его из Сирии привёз…
На обратном пути, «разложившийся офицер» со смешанным чувством недоверия и благодарности разглядывал подарок — колониальный пробковый шлем. — «Да-а-а… Этим головным убором только пуштунов дразнить!» — подтрунивал он сам над собой, постепенно сознавая, что его жизнь в очередной раз круто изменилась.
Будни, «Сесиль» и лабрадор
Разведывательная подготовка, словно горная река, сошедшая на равнину, всё ещё вертела слушателей в водовороте шпионских премудростей, но уже не могла сбить с ног или выбросить на заболоченный берег «гражданки». Герман, наконец познавший прелести семейной жизни в любви, охладел к учёбе и быстро скатился в разряд условно успевающих, чем не мало порадовал своего недоброжелателя — троечника Виктора Скоблинцева, который, исторгнув последние капли желчи, начал мироточить, приняв бывшего отличника в круг своих друзей. Несколько неожиданно для всех в знатоки шпионских наук выбился Мочалин. Как-то незаметно он подтянул язык. У Поскотина влажнели глаза, когда его товарищ в институтском кинозале баловал друзей синхронным переводом какой-нибудь индийской мелодрамы. С тем же успехом он выступал на семинарах, ровным глухим голосом докладывая о тактике работы спецслужб евроатлантического блока против СССР. «Когда ты только успеваешь готовиться?» — с оттенком зависти спрашивал его бывший отличник. «Вечерами… — отвечал Вениамин. — Моя супруга ни до телевизора, ни до кровати не допустит, пока я ей на ночь про ЦРУ не расскажу. Я, Герочка, в отличие от некоторых, жену не по экстерьеру выбирал, а по сумме полезных качеств. Она мне и курсовые пишет, и репетитора по хинди подыскала, и домашние задания по спецпредметам проверяет». Действительно, после воссоединения с семьёй, Венечка преобразился. Его и без того благородное лицо покрылось лёгким налётом молочной спелости, черты округлились, придавая к его монументальному образу респектабельность провинциального доцента. На его фоне исхудавший Герман выглядел дворовым псом, без надежды на успех кочующим с одной собачьей свадьбы на другую.
Меж тем семья Мочалиных переехала со съёмной квартиры в хоромы их благодетеля Вадима Парамоновича в Астраханском переулке, в дом, где располагался престижный магазин «Берёзка». Генерал-полковник, или Дядя Вадя, как величал его племянник, вернувшись на неделю с Дальнего Востока, снёс лишние вещи в одну комнату, а три остальных передал в распоряжение родственников. Вечерами чета Мочалиных в сопровождении сына и любимой болонки по кличке Сесиль совершала моцион, прогуливаясь по Грохольскому переулку до Ботанического сада МГУ, где сделав пару кругов, чинно возвращалась в свой милый дом. Вскоре Эльвира забеременела вторым ребёнком, отчего Вениамину изредка приходилось выгуливать собаку в одиночку. Его другу, который одновременно искрился от счастья и в то же время изнывал от невозможности открыто им наслаждаться, оставалось только завидовать. «Ты не поверишь, Гера, как замечательно гулять с семьёй по вечерней Москве! — терзал ему душу Вениамин, описывая свою семейную идиллию. — По правую руку — Эльвира, по левую — Дениска, а впереди Сесиль в комбинезончике трусит». «Да-а-а! — вздыхал Поскотин, — твоя правда. Вот вернусь из командировки, разведусь, переживу выговор с понижением в должности, а уж затем по твоему примеру начну наслаждаться семейной жизнью». «Про собаку не забудь! Поверь, стоит завести пса, жена гавкать перестаёт». «Непременно, Веничка!» — отвечал Поскотин.
После очередных зимних каникул третий курс пребывал в томлении от предчувствий скорого окончания Института. Слушатели персидского отделения с завистью смотрели, как в гости к их коллегам — будущим разведчикам — потянулись «покупатели». Они шерстили личные дела офицеров партнабора, проводили с ними собеседования, предлагая руководящие должности в разведке. О персах-афганцах, казалось, все забыли. За все два с небольшим года им не прочли ни единого вводного курса об оперативной обстановке в Афганистане. Они не услышали ни одной лекции по Исламу или истории этой страны. Зато тратили десятки, если не сотни часов на разработку учебных планов разведывательного проникновения в парламенты и правительства западных стран, изучали структуры международных организаций, зубрили уставы ООН или того хуже — Международного почтового союза.
Однажды Германа прорвало. Прорвало на лабораторной работе по микрофильмированию. Причиной послужила банальная простуда. На занятиях его лихорадило, носовой платок был мокрым, а лёгкие разрывал утробный кашель. Раньше всех подготовив на целлофане из-под сигарет микроточку с условным донесением в Центр, он был готов отдать её на оценку преподавателю. Оставалось аккуратно вырезать скальпелем проявленный квадратик размером с мушиный глаз, отбелить его, чтобы скрыть неразличимый для глаза текст, высушить и, наконец, вложить в специальный контейнер. Все операции, вплоть до сушки прошли безупречно. Миниатюрный квадратик целлофана уже был помещён в одну из половинок фрезерованной изнутри копеечной монеты, но закрыть её Герман не успел. Внезапно у него засвербело в носу, лицо перекосила гримаса и он чихнул! Когда он открыл глаза, контейнер был пуст. Расстроенный слушатель, вооружившись лупой, полез под стол. Вскоре к поискам потеряной микрограммы присоединились остальные члены «Бермудского треугольника». «Левее ищи! — свесив голову под стол, руководил поисковой операцией Шурик Дятлов. — Веник, подними ноги! А ты Гера осмотри его подошвы, вдруг к ним прилипла…» «Нашёл! — вдруг радостно воскликнул Поскотин. — В щель между паркетинами залетела». Выбравшись из-под стола, он водрузил находку на предметное стекло микроскопа, и прильнул к окуляру, чтобы оценить сохранность текста. Через минуту его озадаченная физиономия всплыла над оптическим прибором. «Чудеса, другого слова не подберу! — сдерживая кашель, прошептал слушатель, обращаясь к друзьям. — Я переснял июньский доклад Черненко „Актуальные вопросы идеологической и массово-политической работы партии“, а пока искал микрограмму, он превратился в речь Патриарха Пимена на заседании Советского комитета защиты мира». «Чудес не бывает! — возразил Веник, — Ты чужую микроточку нашёл. Похоже, ей лет пять уже. Ищи свою, а мне эту отдай, а то я со своими пальцами-сосисками уже вторую запорол». «И мне поищи, — попросил Дятлов, — из меня тоже ювелир никудышный!.. — и через мгновение в сердцах добавил, — Что они над нами издеваются? И года не пройдёт, как мы ничего миниатюрнее автомата Калашникова в руках держать не будем!» «Как же! — возразил Герман, — снова залезая под стол, — А ложку?!..»
Не прошло и пяти минут, как он выудил из расщелин рассохшегося паркета ещё три микрограммы. «Бермудский треугольник» ликовал. Распределив находки по контейнерам, друзья не стали спешить сдавать работы, а, спрятавшись за лабораторным оборудованием предались отвлечённой беседе «за жизнь». Тон задавал Герман.
— Я уже сыт по горло этой учёбой! — распалялся он. — Ничего, что мы здесь проходили, за исключением языка, в Афганистане нам не пригодится!.. Здесь такой же бардак, как и во всей стране! Тебе Веничка, повезло. Поедешь в Индию, будешь жить с Эльвирой и детьми где-нибудь в бунгало, по вечерней прохладе выгуливать Сесиль, вербовать аборигенов, а нам с Шуриком предстоит два года мыкаться по афганским клоповникам, мыться в эмалированном тазу и разводить глистов в своих утробах!
— Гера, я не виноват, — стал оправдываться Мочалин, — у меня карма такая.
— Карма! — саркастически отреагировал Поскотин. — Рука у тебя волосатая, а не карма!
— Ошибаешься! «Рука» — это вначале, а потом, извини, своим трудом, в поте лица добывал… Не еду я, Герочка, в Индию!
— Это как же?
— В Калифорнийскую резидентуру определили…
— Даже так? И за что это тебя в райские кущи направляют?
— Потребность в настоящих специалистах… Ты о Кремниевой долине что-нибудь слыхал?