Бермудский Треугольник
Шрифт:
— Подумаю…
— Что-то ты стал много думать в последнее время. Настораживает…
Герману самому не нравилось всё, что с ним происходило. Он не понимал, почему его извращённая натура выбрала замужнюю Ольгу, а не эту волевую и умную женщину. Леший бы с ним, с её отцом… Она сама была личностью. Недавно сообщила, что со следующего года будет брать уроки каратэ… Казалось бы, куда ей больше?.. К тому же и друзья у неё ей подстать, не дедсадовские хохотушки, как у Ольги. Поскотин тяжело вздохнул.
— Да ты, как я посмотрю, и впрямь расхворался, — заметила Людмила. — Прими аспирин и ложись сегодня пораньше. Завтра надумаешь — заходи.
Расстроенный Поскотин промычал что-то невнятное, поблагодарил доктора и вышел из кабинета. «Ладно, после экзаменов попробую объясниться», — успокоил он себя, направляясь в жилой корпус. Но ничего объяснять не пришлось. Во время его экзаменов «Валькирия» неожиданно взяла отпуск и вылетела в Кабардино-Балкарию, а Герман, выжатый после сессии, как лимон, снова уехал отдыхать к родителям. Его каникулы прошли бездарно. Встречаясь по выходным с друзьями, он целыми днями ковырялся с отцом на огороде или выгуливал сына по аттракционам в городских парках. Вернувшись с гулянок смотрел с ним на ночь глядя «Спокойной ночи малыши» с новой пластилиновой заставкой. Татьяна пару недель крепилась, отражая покорностью мелочные придирки свекрови, но вскоре не выдержала и вернулась в Новосибирск, где вновь устроилась на авиационный завод. Накануне сентября она позвонила мужу с просьбой привезти сына, мотивируя тем, что пора обустраиваться и пускать корни, а не мотаться по съёмным квартирам, пока он будет доучиваться в Институте. Герман не возражал; собрал сына, закатил прощальную пирушку с друзьями, а уже через день был дома, где без раскачки затеял ремонт. Внешне всё было как и прежде: житейские хлопоты, привычные устоявшиеся отношения, лишённые испепеляющих чувств, но ещё не подёрнутые льдом неприязни. «Дорогая…, милый…, зайка…» — гулко неслось с потолка, где супруги ловко орудовали пеньковыми кистями, нанося свежую побелку. Также буднично они объяснились, когда муж, перебирая книжные полки, случайно обнаружил в семейном альбоме несколько контрамарок на предстоящие спектакли в театр оперы и балета. Оба были готовы к переменам и оба понимали, что их совместная жизнь близится к концу.
Инструктаж
Первого сентября Герман прилетел в Москву. «Ты хотя бы иногда сообщай, как у тебя дела, и Пашке позванивай. Он без тебя скучать будет… — напутствовала Татьяна, провожая мужа, — А там, как сложится. Не будем ничего загадывать». Влетев в московскую квартиру и разложив вещи, он немедленно позвонил Ольге. Телефон молчал. После двух бесплодных попыток набрал номер Надежды. Трубку поднял великан Виктор, который бесцеремонно пресёк поток его вежливых слов и коротко спросил: «Тебе Ольгу или Надежду?» «Ольгу…» — в растерянности произнёс Поскотин. «Сейчас, погоди…» Вскоре он услышал знакомый голос.«…развелась… на прошлой неделе… Живу у Надюши… Где Лена? — со мной, конечно… Да, Миша остался на той квартире… Что делает? — пьёт… Счастлива ли я?.. Не знаю, не думала ещё об этом?.. Семью привёз?.. Что? Один будешь жить. Так не бывает… Переезжай к своей „скалолазочке“… С чего это ты решил, что я дура?» «Не дура, а дурочка, — перебил её Герман, — за это я тебя и люблю!» На том конце провода повисла тишина. «Что молчишь?» «Приезжай!» — всхлипнула Ольга и повесила трубку.
Герман, расположившись на кухне в квартире Надежды, проводил инструктаж. Надеждин ухажёр только что уехал на завод. Обе женщины сидели напротив и как прилежные ученицы внимали изложению конспиративных основ семейной жизни советского разведчика.
— Никаких контактов с незнакомыми людьми! Только с моего разрешения, — вещал молодой майор. — Для всех я работаю… — и он повторил легенду, под которой почти два года выступал перед ними. — …Словом, обыкновенный инженер без каких-либо перспектив карьерного роста.
— Мне такое не подходит, — возразила Ольга, — Что скажут подруги? Поменяла, мол, спортсмена и красавца на неудачника и голодранца?
— Никакого бахвальства! Нынче ни за кого нельзя поручиться. Среди твоего окружения могут быть агенты зарубежных спецслужб!
— В детском саду, что ли?!
— Не исключено… Западная разведка живо интересуется любыми проявлениями жизнедеятельности подрастающего поколения!
— Это какими проявлениями? — переспросила перепуганная Надежда, знакомая с жизнедеятельностью подрастающего поколения в основном по содержимому детских ночных горшков.
Поскотин, поражаясь бестолковости молодых воспитательниц в вопросах обеспечения государственной безопасности, тем не менее продолжал.
— Ольга будет жить со мной. Перед теми, кого она знает, таиться не имеет смысла…
— Как же так?! — перебила докладчика его возлюбленная, — Рассказать Альбине? Да через год о тебе будут знать все её родственники в Тель-Авиве!
— Согласен. Альбину исключаем из числа доверенных лиц!
— И Наташке Ращупкиной тоже нельзя. Она худая, отчего дюже завистлива, а уж если какой секрет узнает…
Объяснить, почему нельзя доверять Ращупкиной, ей не удалось. Зазвонил телефон. Надежда подняла трубку и немного погодя передала её подруге. «Твоя мама», — пояснила она. Ольга минут пять общалась с матерью, периодически повторяя, «ты не беспокойся, у нас всё хорошо». Вскоре, судя по репликам, разговор зашёл о «разлучнике». «Он не виноват, — объясняла ситуацию дочь, — я сама так решила… Нет, не подлец… Ну что ты мама говоришь, какие интимные отношения?! Ты же меня знаешь!.. Познакомиться?.. Зачем?.. Хорошо, передаю ему трубку…» Герман от неожиданности онемел. «Что говорить?», — зажав микрофон рукой, прошептал он. «Для начала поздоровайся», — порекомендовала Ольга. Поскотин безропотно последовал совету. Говорили не долго. Ни намёка на задушевность. «Вы можете приехать к нам в гарнизон?» — спросила его Ольгина мать. «Когда?» «Немедленно!» Он кивнул головой, забыв сказать «да». «Буду ждать вас на платформе!» — коротко сообщила женщина на том конце и повесила трубку.
В квартире Надежды началась суматоха. «Моя мама терпеть не может неопрятных молодых людей!» — говорила Ольга, утюжа Поскотину брюки и рубаху. Он стоял рядом в одних трусах, готовый в этот ответственный момент во всём подчиняться воле своей новой хозяйки. «Что стоишь? Марш в ванну!» После душа его волосы укладывали хозяйским пылесосом «Буран». Эрзац-«жених» жмурился, уклоняясь от плотного потока воздуха и поминутно вздыхал, глядя на своё отражение в зеркале. С противоположной стороны на него смотрел некто, весьма напоминавший главного героя его любимой кинокартины «Женитьба Бальзаминова». «Как хотя бы твою маму звать?» — крикнул он, перед тем, закрыть дверь. «Наталья Кирилловна!» «Понял!» — и Герман побежал вниз по лестнице.
Смотрины
В переполненной электричке Поскотин, внешний вид которого стараниями женщин был доведён до безупречности пасхального яйца, непрерывно потел. Тонкий аромат его мужских духов, не успев оторваться от накрахмаленных одежд и гладко выбритого лица, безжалостно подавлялся запахами, исходящими от дачников в засаленных ветровках с эмблемами стройотрядов, сонных провинциалов со связками сырокопчёной колбасы и туалетной бумаги, а также военных, благоухающих разносолами вчерашней попойки.
На конечной станции, подхваченный потоком пассажиров, он был выплеснут на платформу, которая через пару минут опустела. Герман вертел головой в поисках женщины, запечатлённой на фотографии, которую держал в руке. Эта фотография, вручённая ему Ольгой для опознания мамы, его не мало удивила. И было отчего. В женском лице определённо угадывались черты польской актрисы Барбары Брыльской, такой, какой она могла стать к пятидесяти годам. Именно этой Барбары на платформе и не было. Одиноко стоял морской офицер в парадной форме — и никого! Где-то вдалеке бухал полковой барабан, слышался ритмичный шелест сотен сапог по асфальту, заглушаемый далёкими раскатами строевой песни. Но вот из-за железных ворот с огромной красной звездой стала выплывать зелёная змейка новобранцев, выкрикивающих на одной ноте: «Каждый воин, парень бравый, смотрит соколом в строю…» «Да уж, соколы! — скептически вполголоса произнёс майор, приглядываясь к растянувшейся колонне, — Одно слово — стадо! И ведь с каждым годом призывник всё хлипче становится…»