Бермудский Треугольник
Шрифт:
— Там же Тихонов с Соломиным в главных ролях!
— Эти двое чуть ли не во всех фильмах участвуют, потому, что настоящим талантам в советском кино ходу не дают. А на самом деле, у нас вся культура на Грузии да Прибалтике держится! Только там роскошные мужики табунами ходят! Вспомните «Мимино»!
— Но-но! Ты «Жестокий романс» не смотрела! Михалков — вот настоящий герой! Твои Кикабидзе с Калныньшем против него, что селёдки иваси против щуки! Да, кстати, в продовольственный давно не заглядывали? Заметили, как цены стали расти! И что удивительно, только на иваси — падают!
— На ковры упали, каракуль…
— Девчонки, ну что вы всё о грустном? Махнём завтра в ресторан, устроим охоту на мужичков, а заодно и попляшем. У меня мама рассказывала, что, такого веселья как сейчас, в Советском Союзе ещё не было. К работе, может, и поохладели, но танцевать все научились отменно!.. Да, Ольга, а ты с нами?
Герман, перехватив сдержанно-умоляющий взгляд любимой, нехотя кивнул. «Пускай её!.. — подумал он, — лёгкий флирт всякой женщине в радость. Распалится под чужими взглядами, а потом всю ночь меня согревать будет. Что ей тухнуть дома, да на работе». Осоловевший от ужина хозяин семьи поднялся и вышел на лестничную площадку. Его потянуло на обобщения. «Какой толк держать жён на привязи, только беду накличешь, — принялся он в уме обвязывать логикой свой небогатый опыт общения с противоположным полом. — Женщины — это другой мир, эгоистичный и вздорный. Они и влекут нас к себе исключительно из-за своих недостатков. Какой смысл заводить покладистую и домовитую жену? От подобных клуш все фантазии в заземление уйдут. Мужчинам надо осложнять жизнь, чтобы они не хирели духом». Подивившись причудливости собственных мыслей, Поскотин глубоко затянулся сигаретой и вновь откинулся в себя. «Их мир никогда не будет нашим. Они антиподы, но без них мы — ничто! И чем больше наши миры разнятся, тем сильнее стягивает их любовь, а следовательно…» Сытый философ даже задохнулся от глубины постижения сущности бытия. «Следовательно… Следовательно… Дьявол, к чему я это всё вёл?.. Ах да! „Валькирия“! Вот почему у меня с ней…» Но грубая действительность внезапно вторглась в его куцые мысли, стирая из памяти все откровения, которые не так часто посещают военные головы.
— Николаич! Константин Устинович при смерти! — кричал на весь подъезд неизвестно откуда появившийся «Предводитель обезьян». — Очнись, Герка, ты слышишь, о чём тебе говорю?
— Слышу-слышу, — недовольно ответил Поскотин, приходя в себя. — Ну, мрут они как мухи по осени. Я-то тут при чём? Не я же им потраву в корм подсыпаю…
— Да при том, что в Институте объявлено усиление, и меня послали за тобой.
— А по телефону нельзя было?
— Нельзя. Информация секретная.
— Тогда зачем ты на весь подъезд орёшь?
— Чтоб народ к празднику готовился!
— А что ты там делал в Институте, если нас по домам распустили?
— Учился обращаться с радиосканером.
— ?
— Собирайся, по пути всё объясню.
Подозрения и кончина «Кучера»
В автобусе было шумно. Офицеры на все лады обсуждали предстоящие скорбные события. По рядам волнами проплывали свежеиспеченые анекдоты, словно сквозняки распаляя угасающие очаги веселья, которые мгновенно вспыхивали оглушительным смехом — порождением цинизма молодых разведчиков. «Бермудский треугольник», оккупировав задние сиденья над ревущим двигателем, в противофазе общему веселью, был тих и сосредоточен.
— …едва поравнялся с третьим от входа окном, — приглушённым голосом докладывал Мочалин склонившимся к нему товарищам, — слышу «уи-и-к»!.. И снова «Голос Америки»…
— Ты уверен? — переспросил его Дятлов.
— Второй раз уже… Иду себе, никому не мешаю. Только Сесиль лапу на столб подняла, гляжу, а навстречу Фикусов со своим кабздохом. У меня за отворотом приёмник, в ушах — наушники, в приёмнике — «Голос Америки».
— Не повторяйся!
— А как иначе тебе вдолбить?! Я же говорю, только он с посольством поравнялся, у меня в ушах «уи-и-ик!», а потом опять про голодовку Сахарова…
— Уши мыл? — попытался свести всё к шутке Поскотин.
— Да пошёл бы ты! — огрызнулся Мочалин. — На, посмотри, я его даже сфотографировать успел. Жаль со спины, но узнать можно…
Герман недоверчиво взял фотографию. На размытом изображении он легко узнал каракулевый «пирожок» и ухо секретаря парткома. Ему стало не по себе…
— Веник, дай фотографию на время, — попросил Поскотин.
— Бери, — машинально ответил товарищ, и вновь зловеще зашептал. — Что-то здесь не так. Зачем через всю Москву везти здоровенного кобеля? Чтобы пару раз пройтись по переулку?.. Не знаешь?.. То-то, и я не знаю. А ещё это «уи-и-к»… Что молчите?.. Идеи есть?.. А у меня, в отличие от вас, балбесов, есть! Зря, что ли три года в Институте штаны протирал?! Наш Фикусов — агент иностранных спецслужб!
— Тс-с-с! — зашипел Герман, в ужасе отстраняясь от проницательного друга, — Не дай Бог услышат! Да за такое нас не то что с разведки выпрут, — небо в клеточку распишут!.. Может, он со своим источником в посольстве связывается?
— Ну знаешь, с ним можно и в ресторане встретиться…
— А если особо ценный?
— Из Португалии что ли? Да это ж большая деревня, кому нужны их секреты… Ладно, не будем спешить. Я всё перепроверю. Буду ходить на прогулку со сканером. Мне его Алик Налимов на время дал. Сегодня целый час с ним разбирался. Запишу этот «уик», а потом мы вместе подумаем, что дальше делать.
— Налиму-то зачем радиосканер?
— Говорит, папа подарил, чтобы на городских занятиях «наружку» выявлять… Да, Гера, а ты бы сходил к Вазгену, поинтересовался у него, может ли сотрудник института одновременно заниматься обучением и оперативной деятельностью?
— Хорошо… — без энтузиазма ответил товарищ, вставая с сиденья, — А пока идём на выход, «пинкертоны»!
Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко умер на следующий день. Запертые в институте слушатели, услышав по радио Шопена вместо заявленной в программе передачи «Опять двадцать пять», вздохнули с облегчением. Включив телевизоры, они в очередной раз гадали, кого посадят на царство. Большинство было за Горбачёва. Бескомпромиссный Скоблинцев обзывал всех баранами и призывал «болеть» за Романова, бывшего главу Ленинграда. Герман ехидно подкалывал недалёкого, как ему казалось, пограничника, обзывая его кумира ретроградом и держимордой. «Твой Романов — тупой аппаратчик и пары слов связать не может, — поучал он его, — А Михаил Горбачёв без бумажки может и час, и два выступать! Его уже во всём мире за лидера признали!» Виктор Скоблинцев в ответ только матерился и грозил расстрелять всех мерзавцев при первой же возможности. «Романов курирует экономику и науку, а ваш Горбачёв дальше сохи ничего не видит! Да уж лучше Громыко, чем этого колхозника! — кипятился он. — Если ничего не знаешь, поди к своему Вазгену, ты же у него в любимчиках, и спроси кто из них двоих лучше!» «Да, верно, — поддержал пограничника Мочалин, — слетай-ка к Геворкяну, заодно прокачай наш вопрос, — прильнув к его уху, добавил Веничка».
В кабинете куратора, казалось, ничего не менялось с последнего его посещения. Всё те же нарды, недопитый коньяк, колбасная нарезка и запах крепкого табака. Только вместо секретаря парткома за столом сидит седовласый полковник Захаров.
— Вазген Григорьевич, — обращается Поскотин к своему начальнику, — народ интересуется, кого у нас следующим генеральным секретарём назначат?
— Не по адресу, — ворчит старый разведчик. — А ты бы кого хотел?
— Горбачёва!
— Ну и зря! Правильно я говорю, Валерий Гиацинтович?
— Абсолютно, — отвечает седой полковник, отрывая взгляд от экрана телевизора, захлебнувшегося в меди траурного марша. — Романова бы поддержали, да, видно, не судьба! Прокатят его… Похоже, майор, твоему скипетр с державой носить.
— Всё? Вопросы исчерпаны? — завершая так и не начавшуюся беседу, спросил Геворкян у подчинённого. — Иди уже, нам с Валерьяном партию доиграть надо.
— Ещё один! — поспешил с вопросом неугомонный Герман, — Кому мне докладывать агентурные сообщения.
— Какие такие сообщения? — встрепенулся Вазген Григорьевич.